6. Прощай, Холуница

Сестру выдают замуж

К рождеству приехали мать и Тоня.

 Мать говорила, что Тоне очень тяжело даётся работа в чужих людях.

- Всё у неё из рук валится! Не знаю, когда и привыкнет!

 А сама Тоня, хоть и рассказывала нам и про кино, и про театр, но ничуть не изменилась: всё такая же тихонькая, задумчивая.

 Мать сказала, что скоро будем выдавать Фоню – нашу старшую – замуж.

 И стали готовиться к свадьбе.

 По дому шла приборка: мыли, скребли, сносили лишний хлам в чулан да на чердак.

 Прибегали соседи, судили-рядили. Были и такие, что против жениха. Но Ольга при матери уже не говорила против – боялась. А без матери всё равно гнула своё.

 Вот приехала и Фоня-невеста. Ходила грустная, молчаливая.

 По вечерам навещали её подруги, пели жалобные песни, плакали , глядя на неё.

 Сшили ей длинное белое платье, купили кольца.

 От всей этой суеты я убегал в школу.

 Стоим, ждём звонка. Вдруг поп – отец Алексей. Он с палочкой, осторожно переступает, широченными рукавами размахивает.

- Рукава-то! Рукава-то! Как у чеченцев!- шепчутся ребята, а сами норовят подальше. Они уже знакомы с его злой цепкой рукой,- тягает непослушных за вихор да за уши.

 Речка наша замёрзла, покрылась снегом. Но в некоторых местах снег сдувало и было видно сквозь лёд, как бежит вода.

 Лёд нас уже выдерживал, мы бегали далеко, и я теперь доподлинно всё узнал: откуда бежит речка и куда и по каким местам.

 Иногда добегали мы и до леса. Он совсем затих, побелел от снега.

 Было слышно только, как дятел носом тук-тук-тук, да каркало вороньё, пролетая над нами.

Свадьба

Настал день свадьбы. Мать подняла всех на ноги очень рано. Все забегали, затопили печь, пекли пироги, булочки.

 Снова пришли Фонины подруги, стали её одевать, причёсывать. Волосы завили калёным гвоздём – нагревали его в лампе, опускали в стекло.

 И всё это время они пели, и я запомнил ещё одну песню:

 

Вкруг церкви стояли кареты-

Там пышная свадьба была.

Все гости роскошно одеты,

Невеста всех проще была.

На ней было белое платье,

Букет был приколот из роз…

 

Подруги одевали Фоню, а мать всё подбегала к ней, прихрамывая.

 Поцелует и снова отбежит:

- Фонюшка! Золото ты моё!

 Песня лилась жалобно, и все плакали. Я отвернулся и стал смотреть картинки на стене. И опять увидел ту картинку: стоит весь оборванный русский солдат Василий Рябов, а японцы хотят застрелить его.

 И тут я не стерпел и тоже заплакал: и сестру больно жалко, и солдата Василия Рябова тоже жалко…

 А песня всё лилась и лилась. Стали приходить гости. А богатый дядюшка Андрей Яковлевич сказал, что не придёт.

- Да разве он к бедноте пойдёт?- услышал я.- Его сюда не затащишь.

 Тогда я стал разглядывать гостей. И правда – все они были бедные, худые, с утомлёнными лицами и одеты неважно.

 Вдруг Ольга закричала с улицы:

- Лошади подъехали! За невестой!

 И Фоню повезли в церковь.

 Всех ребятишек загнали на полати. А мне сказали, чтобы я сел в передний угол на коврик и не пускал молодых – жениха и невесту, пока они не заплатят выкуп за место.

 За столом, кроме меня, никого не было. Я посматривал на закуски, на пироги и ватрушки и у меня текли слюнки, потому что никогда в нашей избе не было таких вкусных вещей.

 Я уже начал примеряться к частице сладкого пирога, но мать заметила это, погрозила мне пальцем и ничего у меня не вышло.

 Но вот кто-то закричал:

- Едут! Едут!..

 Открылась дверь, холод клубами бросился под лавки, дошёл и до меня. Я хотел вскочить, но вспомнил наказ матери и остался беречь место.

 Вошла Фоня под руку с Иваном. Мать благословила их, а потом молодые подошли ко мне.

 Фоня улыбнулась, увидев меня. Иван тоже улыбнулся:

- Ну, Колюшка! Выкупа ждёшь? Что же тебе дать?

 В это время ему сунули сзади большой узелок. И он отдал этот узелок мне. Да ещё порылся в карманах и дал мне бумажную деньгу:

- На! Это тебе на гостинцы.

 Теперь я соскочил, дал им место и кое-как пробрался на полати. Тут я развернул узелок. Там были конфеты, пряники, орехи и семечки.

 А внизу чокались, целовались, шумели. Но меня уже клонило ко сну, и я прикурнул, не дождавшись конца свадьбы.

Новый человек в доме

Вот так появился в нашей семье новый человек, Фонин муж – Иван Дмитриевич. Он стал мне зять, а я ему – шурин.

 Он работал на фабрике, она ещё немного дымила, но мало же оставалось на ней рабочих: почти все уже разбрелись кто куда, кто на Урал, а кто в Сибирь.

- Куда надумал, Степан Михайлович?- спрашивали уезжающего. А у него полные сани-розвальни ребят. И все ревут от холода.

- А куда глаза глядят,- говорил он и погонял лошадь. И кошка, которая одна осталась в опустевшем домишке, мяукая, провожала его.

 Зять мой Иван ходил на работу в лаптях, а там надевал ещё деревянные колодки, чтобы не сжечь ноги.

 Он часто приносил мне с работы печёной картошки. Я любил эту картошку – у неё был какой-то вкусный фабричный запах.

 Он приходил весь грязный, усталый, совал мне картошку и садился. А я за эту картошку расшнуровывал ему лапти.

 Мы с ним даже вроде сдружились. Он сделал мне ледянку, и я стал кататься уже на своей ледянке, ни у кого не выпрашивая.

 Мать и Тоня уже собирались в Вятку, хотели и Ольгу взять с собой. С Иваном они тоже жили ничего. А Ольга всё равно поглядывала на него искоса, не разговаривала с ним.

- За что это она сердится на меня?- всё удивлялся он, выстрагивая мне игрушку дедушку-качуна. Такого человека поставишь на полати, и он качается долго-долго, забавно смотреть.

Иван приходит пьяный

В рождество вьюга забушевала с полудня. А к вечеру стала ещё сильнее.

Мать зажгла лампу. На столе стоял наш скудный ужин. Ждали с работы Ивана – хотели поесть все вместе.

 Вдруг на улице послышалась разудалая песня.

- Неужто Ваня?- с тревогой сказала Фоня.

 Я ещё не спал: сидел на печи. Водил пальцем по букварю, зубрил азбуку. А как услышал песню, в душе сразу всё перевернулось: вспомнил Ольгины слова.

Мать прибавила огня в лампе. Сунула картошку в печь – подогреть.

 Вот песня уже совсем близко. С шумом и визгом открылась калитка во двор, послышалась хриплая ругань.

- Где же он напился? Ведь денег-то не брал с собой,- сказала Фоня и побледнела.

- Не знаю, - ответила мать, пряча вязание – начатый чулок с иголками.

 У Тони, которая пряла, перестало крутиться веретено, опустилось на пол.

Даже кошка Машка, услышав пьяный голос Ивана, прыгнула на печь и, подняв хвост, старалась спрятаться за меня.

 Вот стук и ругань уже в сенях.

- Иди, иди, Иван Дмитриевич,- сказала мать.

 Он, шатаясь, ввалился в избу, весь в снегу, снял шапку, бросил её на пол и снова выругался.

- Фонька! Где ты? Раздевай, живо! Видишь, кто пришёл?

 Он скинул пальто и сел к столу.

- Давай есть!

- Сейчас, сейчас, Ваня!- Фоня бросилась к печке, чтобы достать картошку, но так перепугалась, что делала всё не так: вместо тряпки схватила мочалку. Потом опомнилась, бросила мочалку, но о тряпке уже забыла, схватила горячую плошку голыми руками, еле донесла до стола, а потом стала дуть на пальцы, видимо, обожгла их.

 А Иван схватил вилку и почему-то с размаху воткнул её в стол. Так она и встала торчком.

- Ванюшка! Зачем так делаешь?- стала уговаривать его Фоня.

- А ты ещё учить меня!- он схватил плошку и бросил в Фоню.

 Плошка упала, разлетелась на черепки, рассыпалась по полу подрумянившаяся картошка.

- Да что же ты делаешь?- закричала Фоня, изменившись в лице. Она накинула шаль и выбежала из избы. А Иван окончательно вошёл в буйство и бросил на пол всё, что стояло на столе.

 Мать тоже попробовала его уговаривать:

- Отступись, Иван! Ведь это всё денег стоит, да и не купишь сразу-то.

 Но Иван закричал:

- Ты ещё пришла!- и ударил мать по голове.

 Мать заплакала и стала пятиться к себе на кровать. Я тоже заплакал, но так разозлился на Ивана, что соскочил с печи – решил защищать мать.

 От шума проснулась Ольга и сразу всё поняла:

- Ах ты, хулиган бессовестный! Сейчас плетью получишь!- и бросилась одеваться.

 Но в избу уже входила Фоня и с ней рабочий - Володя Быков.

- Здравствуй, Кузьмовнушка!- сказал Володя.- Что это ты зажалась и плачешь?

- Да вот, Володенька, от зятя попало ни за что ни про что. Ой, горе мне!

- Фоня, принеси-ка верёвочку, да покрепче,- прошептал Володя. Схватил верёвочку, сделал петлю и незаметно, сбоку, накинул её на Ивана. Вот руки Ивана уже связаны. Вот он весь как бы спелёнут и положен на пол.

- Спи! Проснёшься – человеком будешь!- сказал Володя.- Только до утра его не развязывайте. А утром, когда я проснулся, Иван уже сидел за столом пил чай и говорил:

-Ох, и дурак я пьяный! Прости, Фонюшка! Больше этого не будет. Ольга услышала, закипела, подошла к столу и сказала Ивану:

- Нет, горбатого только могила исправит, как и тебя.

- Прости, Олюшка, и тебя побеспокоил.

- Нет! Меня ты ещё не беспокоил. Но если ещё так сделаешь – приведу на тебя плеть, раз слов не понимаешь.

Я остаюсь один

Но вот все стали уезжать. Первой уехала мать с Тоней и Ольгой. Потом поехали Иван с Фоней.

А как же я?

Один я остался из всей семьи. И отдали меня к дяденьке Николаю Кузьмичу и тёте Сане.

Трудно было мне привыкнуть к ним. Выйду во двор. И во дворе нехорошо: места много, но всё заросло крапивой, амбар полуразвалился.

 Из школы нас отпустили на лето, и я вовсе не знал, куда деться от скуки. Попросился у дяденьки сбегать домой.

- Чего там не видал? Или на заколоченный дом посмотреть?

Но я не отставал, просился. И он отпустил:

- Сходи, только ненадолго – уху будем сегодня есть. Из окуней!

Я побежал. Как я был рад, что смогу снова увидеть знакомых ребят, речку, родной, милый дом.

И вот я на горке. Передо мной речка. Ребята, засучив штаны, бродят по воде и ловят руками усачей.

 И речка шумит так же, как и раньше шумела. Когда я жил ещё здесь.

- Ой, неужели ты совсем один остался?- спрашивали меня ребята.

 Я побегал с ними, а потом – к дому. Дом заколочен. Словно затаился. А ветер сорвал с крыши ещё несколько гнилых досок.

 Вдруг я увидел кошку Машку. Она бежала откуда-то – и шмыг в подворотню. Мне стало жаль её. Ведь сейчас её никто не покормит – одна она в пустом доме.

 Я начал её «кискать» и звать по имени. И вот послышалось жалобное мяуканье, она выскочила, узнала меня и стала тыкаться мне в ноги.

Я взял её и понёс.

Она замурлыкала, тепло прижалась к моей груди и осторожно, как бы играя со мной, выпускала коготки. Но дяденька сказал:

- Убежит обратно! Это собака привыкает к человеку, а кошка – к дому.

Сели к столу пить чай. Тётя Саня вынимала из печки хлеб и, взбрызнув водой, клала караваи на лавку. Вкусно пахло. Кошка Машка ходила по избе и всё принюхивалась.

Прощай, Холуница

Худо, ли хорошо ли, а время шло-шло, снова подошло к школе, и я стал бегать уже во второй класс.

 А перед рождеством пришло давно желанное письмо от матери. Она писала, что и мне пришёл срок собираться в Вятку. И насчёт попутной лошади она уже договорилась. Пройдёт неделя – и в путь.

 Я это письмо читал по нескольку раз в день. Прямо наизусть выучил.

 И вот – день отъезда. И меня собрали в путь: тётя Саня дала мне краюшку хлеба, сахару, печёной картошки.

 Я попрощался со всеми и заплакал, поглядев на кошку Машку. А её хоть бы что: сидит на полатях да умывается.

Двинулись в завод.

- Вот здесь,- сказала тётя Саня и повернула в ворота большого дома. Зашли на кухню, там кухарка пила чай.

- Мне бы хозяйку, - сказала тётя Саня. И через несколько минут в кухню вошла немолодая женщина, кутаясь в пуховый платок.

- Что вам нужно?

- Да вот, барыня, привела мальчика, Дарьюшкиного сына. Она писала, что ваши лошади увезут его в Вятку.

- А, знаю, знаю. Что ж, оставьте мальчика здесь, а утром отправим.

 Тётя Саня попрощалась со мной, всплакнула, потопталась ещё у порога и ушла. И я остался один. Даже без кошки Машки.

- Ты Дарьюшкин сын, что ли?- спросила кухарка.- Знаю её, знаю. Она здесь работала прачкой. Здесь и ноженьку свою довела – ходила в холод на пруд полоскать бельё…

 Утром меня разбудили рано. Я, пошатываясь ( не проспался), оделся и вышел во двор. Там уже стояла пара лошадей, запряжённая в крытую кошовку. Хозяйка дала тулуп:

- Сядь, закройся и тебе будет тепло!

 А ямщику сунула письмо с адресом, куда меня доставить.

 Кошовка дрогнула, полозья простучали по деревянному настилу каретника, а потом завизжали на снегу. Лошади рванули и быстро-быстро понесли меня к новой жизни.