06. Мать уезжает
Весна
Уже стало пригревать солнышко, и в нашей избе подолгу играли золотистые солнечные зайчики. Я всё ловил их, но они как бы выскальзывали из под рук.
На улице появились проталинки, а на буграх целые полянки. А потом побежали ручейки, прилетели грачи и стали заботливо устраивать себе жильё.
У нас был старенький скворечник, наверное, ещё отцом поставленный. Ветер его качает, а он всё стоит. Прилетели скворцы и начали выгонять воробьёв из этого ветхого жилища. И горласто запели петухи.
Меня тянуло на улицу. Я выбегал, разыскивал полянку побольше, которая уже просохла, брал с собой кошку Машку и по колено в снегу добирался до этой полянки. Там было тепло – солнце грело вовсю. Машка мурлыкала у меня на коленях и даже спала, а потом, должно быть, захотев есть, убегала.
Недалеко от нашего дома жили два товарища, ребята не хулиганистые, песельники. Они ходили мимо нас и пели. Я очень любил их слушать, и песни врезались мне в память на веки. Я часто думал, что в песнях – вся жизнь людей.
Бывало, уже засыпаешь, и вдруг где-то далеко-далеко на улице знакомый голос начинает брать верха:
Жила-была девушка семнадцати лет,
Любила молодчика двадцати двух лет.
А второй нежный голос ему подпевает. И песня льётся всё ближе и ближе.
Закончат одну. Запевают другую:
Пройдёт зима, настанет лето,
В садах цветочки зацветут,
Меня – бедного мальчишку
В железны цепи закуют…
А потом время подошло садить в огородце. Меня тоже уже не оставляли в покое – заставляли копать борозды и делать грядки.
Тоня садила свёклу: пальцем делала ямки и бросала семена. Под лопату садили картошку. Ольга ходила, поглядывала и всё что-то подсчитывала с какой-то задумчивой улыбкой.
Когда Тоня, уже усталая, пошла домой, я глянул в сторону пашни. Там пахал мужичок. А за ним бегал вороной жеребёнок.
Я побежал туда, к пахарю. Он, надавливая на соху, понукал лошадь. Она уже выбилась из сил и еле тянула. Пахарь был в рубахе с расстёгнутым воротом, в синих штанах, в стареньких лаптях, уже не молодой. Закончив полосу, он остановился отдохнуть, вытер лицо подолом самотканной рубахи, вытащил кисет и вдруг увидел меня.
- Малец! Нет ли у вас водицы? Принеси! Вон там у меня бурак стоит. Я взял порожний берестяной бурак, быстро сбегал домой и принёс воды. Он пил долго, с остановками.
- Хороша водица! Спасибо.
Так мы познакомились.
Он сказал, что когда поедет домой, покатает меня. И я стал ждать и всё норовил погладить жеребёнка, но он мне не поддавался – бегал, резвился, а то старался залезть под брюхо матери.
- Я Андрею Яковлевичу пашу,- сказал мужичок.- Все пашни ему обрабатываю. Да маловато он платит. Скуп больно. Жадюга, не дай бог!- говорил он, докуривая, обжигая обветренные свои губы, и заскорузлыми трясущимися руками снова обтирал себе лицо…
А когда ребята стали собираться в лес, я тоже стал проситься с ними.
Ольга не отпускала, пугала, что там волки бегают. А Тоня сказала:
- Сходи не далеко. И не отставай от ребят.
Так я в первый раз пошёл в лес.
Как подошли к речке, ребята загнули штанишки выше колен и стали её переходить. И я вошёл в речку. Быстрый поток не давал мне шагать, но я всё же перешёл, затаив дыхание.
Стали попадаться кустики, потом небольшие ёлочки. И вот он – лес!
Мы нашли полянку, разожгли костёр и поиграли в чехарду. А потом ели сивериху с ёлок и пили берёзовку.
Всё это мне показалось таким чудесным, что не ушёл бы из лесу.
Вдали виднелись деревни. Меня и туда влекло, но ребята дальше не пошли.
Новая песня
Пока мы сидели у костра, мимо нас прошли какие-то большие парни с гармошкой. Один из них показался мне знакомым, но я никак не мог вспомнить – кто же это?
Они шли и пели какую-то совсем новую песню. Я никогда не слыхал такой песни, стал запоминать её, но запомнил только начало:
В полном разгаре страда деревенская.
Доля ты русская, долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать…
Эта песня понравилась мне. Да и товарищи мои заслушались её. А парни всё шли и шли, удаляясь от нас. И я ещё запомнил, что некоторые из них были с непокрытыми головами – несли фуражки в руках.
- Это не иначе как политика!- сказал Васька Ганич. Он был старше нас и больше нашего понимал: учился уже во втором классе.
Мы не знали, что такое политика, и он стал объяснять нам, подкладывая в костёр сучья:
- Они сборища делают, все что-то говорят или книжки читают. А ещё ходят по деревням и что-то рассказывают мужикам. А мужики слушают и курят.
- А, знаю, знаю!- закричал Мишка Смирнов.- У нас Санька тоже с ними ходит… И раз увязался за ними. Они читали книгу… Больно интересно!.. Как одного парня мучили, терзали, а он всё равно не сдавался… Вот только заглавие я забыл.
Я слушал Мишку и глядел на сараи кирпичного завода. Они стояли за речкой. А речка текла, вертелась в глинистых берегах и убегала в глубь леса.
Тут в разговор вступил Колька Ершик:
- А слыхали, какие-то казаки к нам в завод понаехали. Их много, все на лошадях, сердитые, у каждого шашка, да винтовка, и на штанах красные тряпки нашиты…
Я хотел, чтобы ещё рассказали про политику, но тут Володька Дедя закричал с высокой ёлки, куда он забрался за сиверихой:
- Ребята! Митя Амал идёт!
Как во мне заговорила совесть
Тропка вилась, как змейка. И по ней из лесу тяжело шагал мужичок, сгорбившись под большой вязанкой сучьев. Это и был Митя Амал.
Митя – его имя, а Амал – прозвище. Я знал, что ему лет тридцать, и он немного ненормальный. Он с детства ненормальный.
Его напугал бык. Когда Митя был ещё совсем маленький, лет пяти, бык поднял его на рога. С того времени Митя заболел и вылечить его не могли.
Он жил с сестрой и зятем и не объедал их: то сбирал, то с детьми возился, то дрова из леса таскал.
Он был работящий. Его даже раз приняли на фабрику. И он хорошо за дело взялся. Но однажды рассердился, хотел бросить мастера в печь. Тогда его прогнали и уже больше не принимали.
Он – добрый. Но уж если его рассердят – берегись: стукнет чем попало.
Я смотрел на Митю Амала и думал о нём. А Васька Ганич крикнул:
- Скорей набирайте палок!
И все стали собирать палки и втыкать их стояком в тропинку. Всю тропинку заставили!
Такие палки назывались почему-то «зайчиками».
Митя уже подходил к первым «зайчикам», но, видно, не замечал их. Тогда Васька крикнул:
- Митя! Зайчики! Берегись!
И все ребята стали кричать.
Митя весь передёрнулся, посмотрел вниз и стал сшибать «зайчиков» ногами. А мы так крепко забили их, что сшибать было трудно.
Мите надо было обойти их, но он не догадался так сделать и сшибал каждую палочку. А мы смеялись над ним:
- Митя Амал
«Зайчиков» поймал!
Перегоняли его и ставили «зайчиков» всё дальше и дальше.
Уже подбегали к речке. Но тут Митя рассердился, сбросил вязанку, вытащил из-за пояса топор и закричал:
- Я вам, екура - мура!
Мы сразу разбежались по кустам и запрятались.
Он увидел, что никого кругом нет, сел на вязанку, достал кисет, закурил и стал разговаривать сам с собой, разводя руками.
А я был за кустом, совсем не далеко, и смог хорошо разглядеть Митю.
Глаза у него были мутные, небольшие усики, как щетинка. А бородка торчала словно у козлика. Лицо его было бледное.
Был он в рваных опорках, в штанах из грубого холста, в заношенной дочерна, а когда-то белой рубахе.
И вдруг мне стало жаль этого больного человека. Во мне заговорила совесть: нельзя дразнить его! И я отступился.
Васька Ганич заметил это и натравил на меня всех ребят. Меня загнали во двор и не выпускали. И тогда я ушёл домой.
Мы идём смотреть на казаков
Ребята быстро забыли, что я с ними поссорился. И в воскресенье мы вместе собрались в завод смотреть на казаков.
Когда стали подходить к дому Серёжки Егорова, увидели большую толпу. А сам Серёжа сидел у открытого окна и ревел. Оказывается, у него умерла мать.
У ворот стоял Филя Егоров, Серёжин отец, и всем объяснял, утирая слёзы, что « она сеяла муку в подполье, да так, стоя, и умерла.
Потом Васька Ганич ввязался в драку, и какой-то парень стал его подминать. Я не выдержал, подкатился под парня шаром и схватил его за ноги. Он упал, и тут Васька его побил.
Дошли до бучила. Оно так же шумело и бурлило, и обдавало нас брызгами, как дождём. Мы постояли у перил, покидали камней в пенистую воду, прошли мост и остановились у конного двора.
В раскрытые большие ворота было видно много военных людей – казаков и много лошадей – гладких, карих, одной масти. Казаки поливали лошадей из ведра и чистили их щётками.
Мы подошли поближе, но у ворот стоял казак с ружьём и шашкой, по штанам – красные ленты, фуражка с красным околышем, из под чёрного козырька торчал чуб. И мы боялись пройти мимо него.
- А вон чеченцы!- крикнул Мишка Смирнов.
И правда, от базарной площади шло трое смуглых людей в чёрных черкесках ( рукава широкие, как у попа) с кинжалами и шашками и патронами на груди.
В это время зазвонили колокола, взлетели вверх галки, усеяв всё небо, и из церковных дверей повалил народ.
Выходили – крестились, потом надевали шляпы или картузы и расходились. К нам, за речку, шло мало, почти все шли в завод.
- Это – богачи!- сказал Мишка Смирнов, провожая взглядом чисто одетых людей в шляпах и с тросточками.
Богачи шли весело, смотрели на казаков и разговаривали о них.
- Наша защита, Ольга Дмитриевна,- сказал один богач и показал тросточкой на казаков.
- Давно бы так надо!- ответила ему барыня в длинном чёрном платье и в шляпе с пером.
Крестьяне тоже разъезжались с базара, но они смотрели на казаков удивлённо и как-то пугливо и подгоняли лошадей. И за возами поднималась пыль и оставался запах дёгтя.
Чему учат казаков
А на конном дворе вдруг не стало казаков – все ушли в помещение. Остались одни кони. Они помахивали чёрными хвостами и фыркали, переступая с ноги на ногу.
Потом вдруг все казаки снова выбежали во двор, оседлали коней и вскочили на них. И ещё вышел офицер, в начищенных сапогах. Он сел на коня и похлопал его по шее.
- Это донские казаки!- сказал кто-то сзади нас.- Их сюда заводчики выписали, чтобы смуту потушить.
- Да разве здесь смута? Вот я недавно с Урала, там действительно идут дела! А здесь куда потише,- сказал какой-то мужичок с усиками, закурил папироску и с презрением посмотрел на казаков.
А седой офицер крикнул:
- По коням!
И казаки сели в сёдла.
- Справа по четыре шагом марш!
И казаки выехали со двора.
Народ бросился в сторону и очистил им дорогу.
Они доехали до площади и встали в сторонку. А по площади уже расставляли столбики и в них втыкали вички.
- Справа по одному галопом марш!- снова скомандовал офицер.
Стоявший справа казак помчался вперёд, размахивая шашкой. Шашка блестела на солнце и кидала лучи на народ.
Казак доскакал до столбика, махнул – и вички не стало: упала перерубленая. А он скакал дальше – рубил то справа, то слева.
- Вот так они и головы рубят рабочему классу,- услышал я чей-то шёпот. И мне стало страшно, даже волосы под картузом зашевелились.
- Всем не перерубят!- тихо сказал кто-то другой.
Я немного успокоился и стал смотреть на второго казака.
Этот казак тоже выхватил шашку и помчался. Но он не махал шашкой, как первый казак, а держал её стоймя впереди себя, как свечку. А когда поровнялся со столбиком, приподнялся в седле, поднял шашку ещё выше и резанул вниз.
И вички тоже не стало.
Долго ещё потом мы вспоминали, как учат казаков.
А потом по заводу стали говорить, что казаки обижают рабочих. И двух казаков вскоре нашли убитыми. Тогда начались обыски и аресты. У Андрея Ракова тоже всё перерыли в доме, но ничего не нашли.
За конским волосом
Подошло лето. Мы все жили втроём – без матери и без Фони. Ольга снова подходила к печке и кричала в трубу:
- Мамка! Приезжай поскорей. А то нам скучно и есть нечего!
Покричит-покричит, а потом утешает меня:
- Ну, вот теперь скоро приедет! Не горюй!
И варит картошку с капустой.
И едим без хлеба.
Когда ребята позвали меня в поле за конским волосом, я очень обрадовался: хотелось принести домой рыбки. А усачи, солдатики и щеклея уже ходили, поблёскивая, в омутах и манили нас.
В поле разбрёлся табун лошадей. Разнобойно раздавался перезвон бубенцов.
Вдали синел лес.
Вожак табуна, вороной жеребец, встретил нас беспокойным взглядом.
- Это жеребец рычковский,- объяснил Васька Ганич.- А рыжая – буланковская. А белый – Виктора Степановича. А каряя – Андрея Яковлевича.
Это всё были лошади богачей. На нашей бедной улице никто лошадей не держал.
Мы тихонько подкрались к табуну. Вожак перестал щипать траву.
Мы боялись, что вот-вот он сделает рывок и все кони умчатся за ним. Но некоторые кони подходили к нам сами, видно, думали, что мы принесли хлеба.
Васька Ганич показал нам, какие лошади лягаются, и не велел у них дёргать. А сам подошёл к белой лошади, намотал с её хвоста прядку волос и дёрнул. Лошадь вздрогнула, потом снова начала щипать траву.
А Володька Дедя схитрил: позвал одну лошадь к плетню, а сам встал по другую сторону. Лошадь стала щипать траву, тогда Володька изловчился и дёрнул из-за плетня. Она лягнула, но ударила в плетень, а Володьке не попало.
Мне дали волос, и я побежал домой, стал свивать леску для удилища.
Но Тоня сказала:
- Завтра пойдёшь в школу, а не рыбачить. Вместе пойдём, запишем тебя.
Меня записывают в школу
Утром меня стали собирать. Надели белую рубашку и штанишки уже без лямок. Дали старые башмаки, которые послала мать. Я вычистил их крапивой.
К раскрытому окну подошёл Андрей Раков и спросил:
- Ну, готов ли у вас школьник? У нас уже готов.
Мы вышли на улицу. Там стоял Колька, сын Андрея. Он был в серенькой рубашке, чёрненьких штанишках и стареньких сапогах.
Пришли в школу. Тут было шумно. Повсюду – много ребят. И я боялся отойти от Тони.
Записывала учительница. Дошла очередь до меня.
- Фамилия, имя, сколько лет, где живёт?- спрашивала она у Тони…- Почему поздно отдаёте? Где были раньше?
- Да не в чем было отпускать. Бедные мы!- ответила Тоня.
- Следующий!- громко сказала учительница, и мы отошли.
5. Мы остаёмся вдвоём
Дикая кошка
Вдруг приехала в гости Фоня – наша старшая. Она похудела, но как будто ещё выше стала и красивее.
- Ах, скоро ли я отсюда уеду?- спрашивала Ольга, глядя на Фоню.
- Не торопись, сестра! Ещё успеешь! Думаешь, легко достаётся? Ничего ты не знаешь! Там ведь не дома, спать не положат, а так вымотают, что заревёшь…Терпение надо…
Ольга задумалась, но потом упрямо мотнула своей белой головкой и сказала:
- И здесь не сладко: сидим голодом, ходим босиком!
Фоня сказала, что мать приедет и заберёт Тоню. Ей уже место есть.
И выходило, что мне оставаться с Ольгой вдвоём. Я больше не стал слушать их разговоры, а пошёл бегать. А потом захотел есть, отстал от ребят и стал пробираться к дому.
И вдруг кто-то прыгнул навстречу мне из калитки.
Сперва я подумал, что это кошка. Остановился и стал « кискать». Но кошка была почему-то невиданно большая, с длинной взъерошенной шерстью. Она взглянула на меня злыми глазами, зарычала. Спрыгнула с дороги и пустилась бежать.
Я опамятовался от испуга и закричал. Показывая ребятам на бегущего зверя. А зверь уже легко перепрыгнул через забор и по огороду Кольки ракова убежал в лес.
Ребята объяснили мне, что это дикая кошка.
- Не знаем. Как она помиловала тебя. А то могла бы спустить штаны и рубашку…
Я не так испугался кошки, как этих слов. Вот ведь какие звери водятся в нашем лесу!
А есть хотелось ещё больше. Опасливо озираясь, я вошёл во двор. Но второй дикой кошки там не было. Я прошёл в избу, отрезал ломоть хлеба от своей порции на день, а остальное закрыл тряпкой.
Стал солить хлеб, и вдруг услышал звон колокольчиков. И сразу душа замерла от радости: не мамка ли едет? Я положил надкусанный хлеб на лавку и хотел уже бежать – встречать, но кошка Машка стала подбираться к ломтю. Я схватил его и стал бегать, не зная, куда спрятать. И никак не мог сообразить, что надо положить хлеб обратно и закрыть его.
А колокольчики звенели всё ближе и ближе. Тогда я сунул ломоть за пазуху и побежал на улицу. А Машка побежала за мной. Видно, всё-таки надеясь выпросить хлебца.
Вот и мама
К речке спускалась повозка. Пара вороных, упираясь, переступала по песку. Колокольчики чуть побрякивали. Из переулка к берегу бежала Ольга и что-то кричала. С повозки выглядывала мамка и махала нам рукой. Я бросился к повозке.
Лошади уже цокали по камушкам нашей речки и подымали брызги.
- Черныш ты мой!- услышал я голос матери, запрыгал от радости и никак не мог дождаться, когда повозка переедет речку.
Но вот ямщик дёрнул вожжами, кони рывком выскочили к берегу и кинулись пить.
Мама спустила ноги, втащила меня к себе. Стала целовать и плакать.
- Ну, как вы здесь, дорогие мои детоньки? Все ли живы-здоровы? Как ты, Черныш?
А Ольга уже влезала в повозку с другой стороны, обнимала мать и тоже плакала.
- Наша мамушка! Милая! Родненькая!- кричала она.
- Ой. Олюшка моя золотая! Смотри, не раздави: вот тут узел.
Мы подъехали к дому и даже не заметили этого: все ласкались к матери.
А ямщик уже слез.
- Ну, вот и доехали!- сказал он, стряхивая кнутовищем пыль с пиджака.
Мать оглядела дом, подняла глаза на крышу. А там не хватало ещё нескольких досок – их ветер снёс.
Прибежали соседи, стали здороваться с матерью. Ольга понесла домой узел и подушку. А я всё прыгал, не помня себя от радости.
Вот и Фоня с Тоней подбежали к дому.
- Мамка! Родненькая! Как мы по тебе соскучились!- причитали они и вели мать в избу. Я бежал впереди, и кошка Машка всё за мной.
Я вспомнил, что у меня за пазухой хлеб. И стал вынимать его.
Мать увидела ломоть и снова заплакала.
- Милый ты мой! Даже хлеб-то с собой таскаешь! Ну. положи, положи его, я тебе белого привезла.
Я отломил от ломтя и кусок дал Машке. Она заурчала, утащила кусок под стол, обхватила передними лапами и торопливо стала кусать, посматривая на меня.
- На-ко, померяй сапоги! Хоть поношенные, да всё не худые,- говорила мать, вытаскивая из узла чёрные сапожки.- Да не на босу ногу – тряпочки наверни.
Я сел на пол и только хотел навернуть на ногу тряпочки, как мать вдруг закричала:
- Постой! Постой! Ноги –то у тебя все в грязи! И потрескались! Ну-ка! , девки, вымойте ему ноги! Что ж вы за парнем не смотрите? Видно. Хороводы вас одолели, всё на улицу манят?
Сёстры забегали, засовались. Ан, и воды нет! Ольга бегом понеслась с ведром к речке и. запыхавшись, притащила полведра.
Тоня тащила меня к тазу и ворчала:
- Не видишь реку-то? Рук нет – самому вымыться?
Мыло попало в трещины на ногах, было больно, я морщился, но не плакал, не жаловался, а думал: только бы поскорей натянуть сапоги.
Мать сказала:
- Ну, вот! Теперь в школу пойдёшь – теперь есть в чём!- и кинула мне ещё штанишки и пиджак, да белую рубашку, да поясок с кистями, да картуз.- Смотри, учись хорошенько, а там и работать подоспеешь, кормить-поить меня будешь.
Я подбирал всё, сам не свой от радости и волнения: никогда у меня ничего не было, а тут вон сколько!
Ольге с Тоней мать привезла по новому платью, по платку, да каждой ещё башмаки с чулками, и они сразу убежали за перегородку переодеваться.
Фоня ставила самовар.
А мать вытащила каравай белого хлеба и ещё что-то, завёрнутое в бумажку.
- В этот раз Тоню возьму с собой. А Ольга с Чернышом как-нибудь вдвоём проживут!- сказала она.
Ольга услышала эти слова, выбежала из-за перегородки – уже в новом платье, и волосы заплетены в одну косу, как у взрослых девушек – и заревела, закрывая лицо руками:
- Совсем мы пропадём здесь вдвоём-то!.. Скоро ли меня-то , мам, возьмёшь? Я уже дождаться не могу… Я ведь теперь всё могу делать: мыть полы, посуду. Стирать могу, посмотри: я и тряпки-то все выстирала!
Мать улыбнулась и оглядела Ольгу с головы до ног. А Ольга – в новом платье, в башмаках – была словно и ростом выше и красивее, только по-старому белобрысая.
- Белянка ты моя вострущая да непослушная! И в кого ты такая у меня уродилась? Не плачь, не плачь, скоро и твой черёд придёт. Лучше сбегай за братом – за Николаем Кузьмичём, скажи, что я приехала, пусть все придут.
Ольга накинула новый платок и выбежала из дому.
Мы рассказали матери как к нам ломился хулиган и как Ольга вылезла зимой из окна и по снегу ночью побежала за помощью.
- Ох, и бой-девка!- заохала мать.- Ну, а к Андрею-то Яковлевичу ходили ли? Дал ли он муки-то?
- Полпуда, да и то кое-как. И то – осерчал!- сказала Тоня.
|