Версия сайта для слабовидящих
19.04.2022 10:34
43

06. Мать уезжает

Рисунок 1.jpgРисунок 5.jpg

Весна

Уже стало пригревать солнышко, и в нашей избе подолгу играли золотистые солнечные зайчики. Я всё ловил их, но они как бы выскальзывали из под рук.

 На улице появились проталинки, а на буграх целые полянки. А потом побежали ручейки, прилетели грачи и стали заботливо устраивать себе жильё.

 У нас был старенький скворечник, наверное, ещё отцом поставленный. Ветер его качает, а он всё стоит. Прилетели скворцы и начали выгонять воробьёв из этого ветхого жилища. И горласто запели петухи.

 Меня тянуло на улицу. Я выбегал, разыскивал полянку побольше, которая уже просохла, брал с собой кошку Машку и по колено в снегу добирался до этой полянки. Там было тепло – солнце грело вовсю. Машка мурлыкала у меня на коленях и даже спала, а потом, должно быть, захотев есть, убегала.

 Недалеко от нашего дома жили два товарища, ребята не хулиганистые, песельники. Они ходили мимо нас и пели. Я очень любил их слушать, и песни врезались мне в память на веки. Я часто думал, что в песнях – вся жизнь людей.

Бывало, уже засыпаешь, и вдруг где-то далеко-далеко на улице знакомый голос начинает брать верха:

Жила-была девушка семнадцати лет,

Любила молодчика двадцати двух лет.

 

А второй нежный голос ему подпевает. И песня льётся всё ближе и ближе.

Закончат одну. Запевают другую:

 Пройдёт зима, настанет лето,

 В садах цветочки зацветут,

 Меня – бедного мальчишку

 В железны цепи закуют…

А потом время подошло садить в огородце. Меня тоже уже не оставляли в покое – заставляли копать борозды и делать грядки.

 Тоня садила свёклу: пальцем делала ямки и бросала семена. Под лопату садили картошку. Ольга ходила, поглядывала и всё что-то подсчитывала с какой-то задумчивой улыбкой.

 Когда Тоня, уже усталая, пошла домой, я глянул в сторону пашни. Там пахал мужичок. А за ним бегал вороной жеребёнок.

 Я побежал туда, к пахарю. Он, надавливая на соху, понукал лошадь. Она уже выбилась из сил и еле тянула. Пахарь был в рубахе с расстёгнутым воротом, в синих штанах, в стареньких лаптях, уже не молодой. Закончив полосу, он остановился отдохнуть, вытер лицо подолом самотканной рубахи, вытащил кисет и вдруг увидел меня.

- Малец! Нет ли у вас водицы? Принеси! Вон там у меня бурак стоит. Я взял порожний берестяной бурак, быстро сбегал домой и принёс воды. Он пил долго, с остановками.

- Хороша водица! Спасибо.

 Так мы познакомились.

 Он сказал, что когда поедет домой, покатает меня. И я стал ждать и всё норовил погладить жеребёнка, но он мне не поддавался – бегал, резвился, а то старался залезть под брюхо матери.

- Я Андрею Яковлевичу пашу,- сказал мужичок.- Все пашни ему обрабатываю. Да маловато он платит. Скуп больно. Жадюга, не дай бог!- говорил он, докуривая, обжигая обветренные свои губы, и заскорузлыми трясущимися руками снова обтирал себе лицо…

 А когда ребята стали собираться в лес, я тоже стал проситься с ними.

 Ольга не отпускала, пугала, что там волки бегают. А Тоня сказала:

- Сходи не далеко. И не отставай от ребят.

 Так я в первый раз пошёл в лес.

 Как подошли к речке, ребята загнули штанишки выше колен и стали её переходить. И я вошёл в речку. Быстрый поток не давал мне шагать, но я всё же перешёл, затаив дыхание.

 Стали попадаться кустики, потом небольшие ёлочки. И вот он – лес!

 Мы нашли полянку, разожгли костёр и поиграли в чехарду. А потом ели сивериху с ёлок и пили берёзовку.

 Всё это мне показалось таким чудесным, что не ушёл бы из лесу.

 Вдали виднелись деревни. Меня и туда влекло, но ребята дальше не пошли.

Новая песня

Пока мы сидели у костра, мимо нас прошли какие-то большие парни с гармошкой. Один из них показался мне знакомым, но я никак не мог вспомнить – кто же это?

Они шли и пели какую-то совсем новую песню. Я никогда не слыхал такой песни, стал запоминать её, но запомнил только начало:

 В полном разгаре страда деревенская.

 Доля ты русская, долюшка женская!

 Вряд ли труднее сыскать…

 Эта песня понравилась мне. Да и товарищи мои заслушались её. А парни всё шли и шли, удаляясь от нас. И я ещё запомнил, что некоторые из них были с непокрытыми головами – несли фуражки в руках.

- Это не иначе как политика!- сказал Васька Ганич. Он был старше нас и больше нашего понимал: учился уже во втором классе.

 Мы не знали, что такое политика, и он стал объяснять нам, подкладывая в костёр сучья:

- Они сборища делают, все что-то говорят или книжки читают. А ещё ходят по деревням и что-то рассказывают мужикам. А мужики слушают и курят.

- А, знаю, знаю!- закричал Мишка Смирнов.- У нас Санька тоже с ними ходит… И раз увязался за ними. Они читали книгу… Больно интересно!.. Как одного парня мучили, терзали, а он всё равно не сдавался… Вот только заглавие я забыл.

Я слушал Мишку и глядел на сараи кирпичного завода. Они стояли за речкой. А речка текла, вертелась в глинистых берегах и убегала в глубь леса.

Тут в разговор вступил Колька Ершик:

- А слыхали, какие-то казаки к нам в завод понаехали. Их много, все на лошадях, сердитые, у каждого шашка, да винтовка, и на штанах красные тряпки нашиты…

 Я хотел, чтобы ещё рассказали про политику, но тут Володька Дедя закричал с высокой ёлки, куда он забрался за сиверихой:

- Ребята! Митя Амал идёт!

 

Как во мне заговорила совесть

Тропка вилась, как змейка. И по ней из лесу тяжело шагал мужичок, сгорбившись под большой вязанкой сучьев. Это и был Митя Амал.

Митя – его имя, а Амал – прозвище. Я знал, что ему лет тридцать, и он немного ненормальный. Он с детства ненормальный.

Его напугал бык. Когда Митя был ещё совсем маленький, лет пяти, бык поднял его на рога. С того времени Митя заболел и вылечить его не могли.

 Он жил с сестрой и зятем и не объедал их: то сбирал, то с детьми возился, то дрова из леса таскал.

Он был работящий. Его даже раз приняли на фабрику. И он хорошо за дело взялся. Но однажды рассердился, хотел бросить мастера в печь. Тогда его прогнали и уже больше не принимали.

Он – добрый. Но уж если его рассердят – берегись: стукнет чем попало.

Я смотрел на Митю Амала и думал о нём. А Васька Ганич крикнул:

- Скорей набирайте палок!

И все стали собирать палки и втыкать их стояком в тропинку. Всю тропинку заставили!

Такие палки назывались почему-то «зайчиками».

 Митя уже подходил к первым «зайчикам», но, видно, не замечал их. Тогда Васька крикнул:

- Митя! Зайчики! Берегись!

И все ребята стали кричать.

Митя весь передёрнулся, посмотрел вниз и стал сшибать «зайчиков» ногами. А мы так крепко забили их, что сшибать было трудно.

Мите надо было обойти их, но он не догадался так сделать и сшибал каждую палочку. А мы смеялись над ним:

- Митя Амал

«Зайчиков» поймал!

 Перегоняли его и ставили «зайчиков» всё дальше и дальше.

 Уже подбегали к речке. Но тут Митя рассердился, сбросил вязанку, вытащил из-за пояса топор и закричал:

- Я вам, екура - мура!

 Мы сразу разбежались по кустам и запрятались.

Он увидел, что никого кругом нет, сел на вязанку, достал кисет, закурил и стал разговаривать сам с собой, разводя руками.

А я был за кустом, совсем не далеко, и смог хорошо разглядеть Митю.

Глаза у него были мутные, небольшие усики, как щетинка. А бородка торчала словно у козлика. Лицо его было бледное.

 Был он в рваных опорках, в штанах из грубого холста, в заношенной дочерна, а когда-то белой рубахе.

И вдруг мне стало жаль этого больного человека. Во мне заговорила совесть: нельзя дразнить его! И я отступился.

 Васька Ганич заметил это и натравил на меня всех ребят. Меня загнали во двор и не выпускали. И тогда я ушёл домой.

 

Мы идём смотреть на казаков

Ребята быстро забыли, что я с ними поссорился. И в воскресенье мы вместе собрались в завод смотреть на казаков.

Когда стали подходить к дому Серёжки Егорова, увидели большую толпу. А сам Серёжа сидел у открытого окна и ревел. Оказывается, у него умерла мать.

У ворот стоял Филя Егоров, Серёжин отец, и всем объяснял, утирая слёзы, что « она сеяла муку в подполье, да так, стоя, и умерла.

Потом Васька Ганич ввязался в драку, и какой-то парень стал его подминать. Я не выдержал, подкатился под парня шаром и схватил его за ноги. Он упал, и тут Васька его побил.

 Дошли до бучила. Оно так же шумело и бурлило, и обдавало нас брызгами, как дождём. Мы постояли у перил, покидали камней в пенистую воду, прошли мост и остановились у конного двора.

 В раскрытые большие ворота было видно много военных людей – казаков и много лошадей – гладких, карих, одной масти. Казаки поливали лошадей из ведра и чистили их щётками.

Мы подошли поближе, но у ворот стоял казак с ружьём и шашкой, по штанам – красные ленты, фуражка с красным околышем, из под чёрного козырька торчал чуб. И мы боялись пройти мимо него.

- А вон чеченцы!- крикнул Мишка Смирнов.

 И правда, от базарной площади шло трое смуглых людей в чёрных черкесках ( рукава широкие, как у попа) с кинжалами и шашками и патронами на груди.

 В это время зазвонили колокола, взлетели вверх галки, усеяв всё небо, и из церковных дверей повалил народ.

Выходили – крестились, потом надевали шляпы или картузы и расходились. К нам, за речку, шло мало, почти все шли в завод.

- Это – богачи!- сказал Мишка Смирнов, провожая взглядом чисто одетых людей в шляпах и с тросточками.

Богачи шли весело, смотрели на казаков и разговаривали о них.

- Наша защита, Ольга Дмитриевна,- сказал один богач и показал тросточкой на казаков.

- Давно бы так надо!- ответила ему барыня в длинном чёрном платье и в шляпе с пером.

Крестьяне тоже разъезжались с базара, но они смотрели на казаков удивлённо и как-то пугливо и подгоняли лошадей. И за возами поднималась пыль и оставался запах дёгтя.

Чему учат казаков

А на конном дворе вдруг не стало казаков – все ушли в помещение. Остались одни кони. Они помахивали чёрными хвостами и фыркали, переступая с ноги на ногу.

Потом вдруг все казаки снова выбежали во двор, оседлали коней и вскочили на них. И ещё вышел офицер, в начищенных сапогах. Он сел на коня и похлопал его по шее.

- Это донские казаки!- сказал кто-то сзади нас.- Их сюда заводчики выписали, чтобы смуту потушить.

- Да разве здесь смута? Вот я недавно с Урала, там действительно идут дела! А здесь куда потише,- сказал какой-то мужичок с усиками, закурил папироску и с презрением посмотрел на казаков.

А седой офицер крикнул:

- По коням!

И казаки сели в сёдла.

- Справа по четыре шагом марш!

И казаки выехали со двора.

Народ бросился в сторону и очистил им дорогу.

Они доехали до площади и встали в сторонку. А по площади уже расставляли столбики и в них втыкали вички.

- Справа по одному галопом марш!- снова скомандовал офицер.

 Стоявший справа казак помчался вперёд, размахивая шашкой. Шашка блестела на солнце и кидала лучи на народ.

Казак доскакал до столбика, махнул – и вички не стало: упала перерубленая. А он скакал дальше – рубил то справа, то слева.

- Вот так они и головы рубят рабочему классу,- услышал я чей-то шёпот. И мне стало страшно, даже волосы под картузом зашевелились.

- Всем не перерубят!- тихо сказал кто-то другой.

 Я немного успокоился и стал смотреть на второго казака.

Этот казак тоже выхватил шашку и помчался. Но он не махал шашкой, как первый казак, а держал её стоймя впереди себя, как свечку. А когда поровнялся со столбиком, приподнялся в седле, поднял шашку ещё выше и резанул вниз.

 И вички тоже не стало.

 Долго ещё потом мы вспоминали, как учат казаков.

А потом по заводу стали говорить, что казаки обижают рабочих. И двух казаков вскоре нашли убитыми. Тогда начались обыски и аресты. У Андрея Ракова тоже всё перерыли в доме, но ничего не нашли.

За конским волосом

Подошло лето. Мы все жили втроём – без матери и без Фони. Ольга снова подходила к печке и кричала в трубу:

- Мамка! Приезжай поскорей. А то нам скучно и есть нечего!

 Покричит-покричит, а потом утешает меня:

- Ну, вот теперь скоро приедет! Не горюй!

И варит картошку с капустой.

И едим без хлеба.

Когда ребята позвали меня в поле за конским волосом, я очень обрадовался: хотелось принести домой рыбки. А усачи, солдатики и щеклея уже ходили, поблёскивая, в омутах и манили нас.

В поле разбрёлся табун лошадей. Разнобойно раздавался перезвон бубенцов.

Вдали синел лес.

 Вожак табуна, вороной жеребец, встретил нас беспокойным взглядом.

- Это жеребец рычковский,- объяснил Васька Ганич.- А рыжая – буланковская. А белый – Виктора Степановича. А каряя – Андрея Яковлевича.

 Это всё были лошади богачей. На нашей бедной улице никто лошадей не держал.

 Мы тихонько подкрались к табуну. Вожак перестал щипать траву.

 Мы боялись, что вот-вот он сделает рывок и все кони умчатся за ним. Но некоторые кони подходили к нам сами, видно, думали, что мы принесли хлеба.

Васька Ганич показал нам, какие лошади лягаются, и не велел у них дёргать. А сам подошёл к белой лошади, намотал с её хвоста прядку волос и дёрнул. Лошадь вздрогнула, потом снова начала щипать траву.

 А Володька Дедя схитрил: позвал одну лошадь к плетню, а сам встал по другую сторону. Лошадь стала щипать траву, тогда Володька изловчился и дёрнул из-за плетня. Она лягнула, но ударила в плетень, а Володьке не попало.

 Мне дали волос, и я побежал домой, стал свивать леску для удилища.

 Но Тоня сказала:

- Завтра пойдёшь в школу, а не рыбачить. Вместе пойдём, запишем тебя.

Меня записывают в школу

Утром меня стали собирать. Надели белую рубашку и штанишки уже без лямок. Дали старые башмаки, которые послала мать. Я вычистил их крапивой.

 К раскрытому окну подошёл Андрей Раков и спросил:

- Ну, готов ли у вас школьник? У нас уже готов.

 Мы вышли на улицу. Там стоял Колька, сын Андрея. Он был в серенькой рубашке, чёрненьких штанишках и стареньких сапогах.

 Пришли в школу. Тут было шумно. Повсюду – много ребят. И я боялся отойти от Тони.

 Записывала учительница. Дошла очередь до меня.

- Фамилия, имя, сколько лет, где живёт?- спрашивала она у Тони…- Почему поздно отдаёте? Где были раньше?

- Да не в чем было отпускать. Бедные мы!- ответила Тоня.

- Следующий!- громко сказала учительница, и мы отошли.

5. Мы остаёмся вдвоём

Дикая кошка

 

Вдруг приехала в гости Фоня – наша старшая. Она похудела, но как будто ещё выше стала и красивее.

- Ах, скоро ли я отсюда уеду?- спрашивала Ольга, глядя на Фоню.

- Не торопись, сестра! Ещё успеешь! Думаешь, легко достаётся? Ничего ты не знаешь! Там ведь не дома, спать не положат, а так вымотают, что заревёшь…Терпение надо…

 Ольга задумалась, но потом упрямо мотнула своей белой головкой и сказала:

- И здесь не сладко: сидим голодом, ходим босиком!

 Фоня сказала, что мать приедет и заберёт Тоню. Ей уже место есть.

 И выходило, что мне оставаться с Ольгой вдвоём. Я больше не стал слушать их разговоры, а пошёл бегать. А потом захотел есть, отстал от ребят и стал пробираться к дому.

 И вдруг кто-то прыгнул навстречу мне из калитки.

 Сперва я подумал, что это кошка. Остановился и стал « кискать». Но кошка была почему-то невиданно большая, с длинной взъерошенной шерстью. Она взглянула на меня злыми глазами, зарычала. Спрыгнула с дороги и пустилась бежать.

 Я опамятовался от испуга и закричал. Показывая ребятам на бегущего зверя. А зверь уже легко перепрыгнул через забор и по огороду Кольки ракова убежал в лес.

 Ребята объяснили мне, что это дикая кошка.

- Не знаем. Как она помиловала тебя. А то могла бы спустить штаны и рубашку…

 Я не так испугался кошки, как этих слов. Вот ведь какие звери водятся в нашем лесу!

 А есть хотелось ещё больше. Опасливо озираясь, я вошёл во двор. Но второй дикой кошки там не было. Я прошёл в избу, отрезал ломоть хлеба от своей порции на день, а остальное закрыл тряпкой.

 Стал солить хлеб, и вдруг услышал звон колокольчиков. И сразу душа замерла от радости: не мамка ли едет? Я положил надкусанный хлеб на лавку и хотел уже бежать – встречать, но кошка Машка стала подбираться к ломтю. Я схватил его и стал бегать, не зная, куда спрятать. И никак не мог сообразить, что надо положить хлеб обратно и закрыть его.

 А колокольчики звенели всё ближе и ближе. Тогда я сунул ломоть за пазуху и побежал на улицу. А Машка побежала за мной. Видно, всё-таки надеясь выпросить хлебца.

Вот и мама

К речке спускалась повозка. Пара вороных, упираясь, переступала по песку. Колокольчики чуть побрякивали. Из переулка к берегу бежала Ольга и что-то кричала. С повозки выглядывала мамка и махала нам рукой. Я бросился к повозке.

Лошади уже цокали по камушкам нашей речки и подымали брызги.

- Черныш ты мой!- услышал я голос матери, запрыгал от радости и никак не мог дождаться, когда повозка переедет речку.

 Но вот ямщик дёрнул вожжами, кони рывком выскочили к берегу и кинулись пить.

 Мама спустила ноги, втащила меня к себе. Стала целовать и плакать.

- Ну, как вы здесь, дорогие мои детоньки? Все ли живы-здоровы? Как ты, Черныш?

 А Ольга уже влезала в повозку с другой стороны, обнимала мать и тоже плакала.

- Наша мамушка! Милая! Родненькая!- кричала она.

- Ой. Олюшка моя золотая! Смотри, не раздави: вот тут узел.

 Мы подъехали к дому и даже не заметили этого: все ласкались к матери.

 А ямщик уже слез.

- Ну, вот и доехали!- сказал он, стряхивая кнутовищем пыль с пиджака.

 Мать оглядела дом, подняла глаза на крышу. А там не хватало ещё нескольких досок – их ветер снёс.

 Прибежали соседи, стали здороваться с матерью. Ольга понесла домой узел и подушку. А я всё прыгал, не помня себя от радости.

 Вот и Фоня с Тоней подбежали к дому.

- Мамка! Родненькая! Как мы по тебе соскучились!- причитали они и вели мать в избу. Я бежал впереди, и кошка Машка всё за мной.

 Я вспомнил, что у меня за пазухой хлеб. И стал вынимать его.

 Мать увидела ломоть и снова заплакала.

- Милый ты мой! Даже хлеб-то с собой таскаешь! Ну. положи, положи его, я тебе белого привезла.

 Я отломил от ломтя и кусок дал Машке. Она заурчала, утащила кусок под стол, обхватила передними лапами и торопливо стала кусать, посматривая на меня.

- На-ко, померяй сапоги! Хоть поношенные, да всё не худые,- говорила мать, вытаскивая из узла чёрные сапожки.- Да не на босу ногу – тряпочки наверни.

 Я сел на пол и только хотел навернуть на  ногу тряпочки, как мать вдруг закричала:

- Постой! Постой! Ноги –то у тебя все в грязи! И потрескались! Ну-ка! , девки, вымойте ему ноги! Что ж вы за парнем не смотрите? Видно. Хороводы вас одолели, всё на улицу манят?

 Сёстры забегали, засовались. Ан, и воды нет! Ольга бегом понеслась с ведром к речке и. запыхавшись, притащила полведра.

 Тоня тащила меня к тазу и ворчала:

- Не видишь реку-то? Рук нет – самому вымыться?

 Мыло попало в трещины на ногах, было больно, я морщился, но не плакал, не жаловался, а думал: только бы поскорей натянуть сапоги.

 Мать сказала:

- Ну, вот! Теперь в школу пойдёшь – теперь есть в чём!- и кинула мне ещё штанишки и пиджак, да белую рубашку, да поясок с кистями, да картуз.- Смотри, учись хорошенько, а там и работать подоспеешь, кормить-поить меня будешь.

 Я подбирал всё, сам не свой от радости и волнения: никогда у меня ничего не было, а тут вон сколько!

 Ольге с Тоней мать привезла по новому платью, по платку, да каждой ещё башмаки с чулками, и они сразу убежали за перегородку переодеваться.

 Фоня ставила самовар.

 А мать вытащила каравай белого хлеба и ещё что-то, завёрнутое в бумажку.

- В этот раз Тоню возьму с собой. А Ольга с Чернышом как-нибудь вдвоём проживут!- сказала она.

 Ольга услышала эти слова, выбежала из-за перегородки – уже в новом платье, и волосы заплетены в одну косу, как у взрослых девушек – и заревела, закрывая лицо руками:

- Совсем мы пропадём здесь вдвоём-то!.. Скоро ли меня-то , мам, возьмёшь? Я уже дождаться не могу… Я ведь теперь всё могу делать: мыть полы, посуду. Стирать могу, посмотри: я и тряпки-то все выстирала!

 Мать улыбнулась и оглядела Ольгу с головы до ног. А Ольга – в новом платье, в башмаках – была словно и ростом выше и красивее, только по-старому белобрысая.

- Белянка ты моя вострущая да непослушная! И в кого ты такая у меня уродилась? Не плачь, не плачь, скоро и твой черёд придёт. Лучше сбегай за братом – за Николаем Кузьмичём, скажи, что я приехала, пусть все придут.

 Ольга накинула новый платок и выбежала из дому.

 Мы рассказали матери как к нам ломился хулиган и как Ольга вылезла зимой из окна и по снегу ночью побежала за помощью.

- Ох, и бой-девка!- заохала мать.- Ну, а к Андрею-то Яковлевичу ходили ли? Дал ли он муки-то?

- Полпуда, да и то кое-как. И то – осерчал!- сказала Тоня.