Все жнут для Андрея Яковлевича

 

 Я тоже побежал на пашню к дяденьке – посмотреть, как жнут, как вяжут снопы и увозят в овин..

 Овин уже топился, и оттуда пахло солодом. И мне очень нравился этот запах.

 Кроме матери и сестёр, работали Дарья Егоровна и Рая. Рая забирала небольшую горсточку овса и осторожно резала серпом, боясь порезать руки.

- Ой, мамочка, как я устала! Давай отдохнём!- говорила она.

- Что ты доченька! Не дай бог Андрей Яковлевич увидит – осерчает!- отвечала Дарья Егоровна, а сама, прикрыв ладошкой глаза от солнца, уже глядела- искала: где же её Андрей Яковлевич?

 А он на другом конце пашни, видимо, о чём-то спорил с крестьянами, размахивая руками. Ветер развевал его чёрную бороду, раздувал полы пиджака, и видно было белую вышитую рубашку.

 Тоня тоже изнемогала, всё распрямлялась и говорила, что у неё болит спина.

А мать угрюмо жала, и Фоня не отставала от неё.

 Я таскал им воду в берестяном бураке, мял в руках колосья ржи, долго смотрел, как высоко-высоко порхал жаворонок, и вдруг словно прирос к одному месту, и парил – не шевелился, а потом голосисто запел.

 Ястреб тихо пролетал над ячменным полем, что-то высматривая. И камнем падал в густую, жёлтую, ещё не сжатую целину, и снова подымался, и с клекотом улетал к лесу.

 Лес и меня манил по слышанным от ребят рассказам. Там можно и костёр разжечь и картошку испечь. В лесу и грибы, и ягоды, и сладкая сивериха; и берёзовку можно пить – вкусный сок.

 Ой, как всё это меня влекло! Много раз я порывался сходить в лес, но страх останавливал: в лесу волки есть, загрызть могут…

 Домой пришли усталые. Хорошо, что Ольга уже вернулась и наварила нам тукмачей с капустой.

 Я так проголодался, что залез за стол первый. Мать поглядела и сказала:

- Вот он, работничек из чашки ложкой!

- Ничего, вырастет – помощником будет,- заметила Дарья Егоровна. Она зашла к нам с Раей, потому что Рая всё-таки порезала палец, а до нас с поля ближе, чем до ихнего дома.

 Фоня перевязывала Раин палец тряпкой, а она морщилась и переступала с ноги на ногу.

 Дарья Егоровна присела на скамейку и оглядывала нашу избу. Я сразу вспомнил, как у них богато. Но зато здесь было всё родное. Печка, полати – всё было дорого для меня.

 Конечно они одеты чисто, Рая – в хорошем платье, в туфлях, красивая! Но Фоня ещё красивее, хоть и хуже одета.

-А вы слышали новость? – тихим, приятным голосом спросила Дарья Егоровна. Вот таким же нежным голосом она с дяденькой Андреем Яковлевичем – своим мужем – говорила. «Андрей Яковлевич! Вы кушайте!... Вы послушайте!... Вы извините!...»

- По заводу-то что делается, упаси господи! Молодёжь дерётся , так это ещё не беда. К нам часто пристав заезжает, Павел Петрович. Начнёт говорить – прямо головушка вянет. Политики какие-то развелись. Тайно собираются, и даже никак узнать их не могут. Смуту делают! Урядника убили.

- Где это? Когда? – заинтересовалась мать.

- Недавно. А какой хороший был человек – воды не замутит. Не пьяница, служил исправно, божественный, даже с отцом Алексеем в гости ходились… Мать смолчала, но видно было, что ей это что-то не по нраву.

- Эй, Дарья Егоровна! Где вы – раздался с улицы голос Андрея Яковлевича. – Не пора ли к дому? – спросил он, остановив лошадь у нашего окошка.

- Сейчас, сейчас выходим, Андрей Яковлевич! Они попрощались и вышли. И тут мать начала говорить про убитого урядника:

-.Хороший человек! Да чтобы ему ни дна ни покрышки! Знала я его, гуся лапчатого! Для кого хорош, а для бедноты – собака! И довольная, что всё-таки высказалась. Мать даже заулыбалась.

 

Как меня прокатили

 

 Из окна было видно, как Рая и Дарья Егоровна садятся в дрожки.

- Вот бы прокатиться!- сказал я, посматривая на них из-за матери.

- Беги, если посадят. Да не далеко, а то заблудишься!

 Я был уже в сенцах и побежал дальше, торопился, чтобы без меня не уехали. Впервые проехаться на лошади – это ведь чего-то стоило!

 Запыхавшись я выбежал на улицу. Сердце стучало от радостного ожидания. Я не мог даже передохнуть, не то что попроситься.

 А они уже уселись, дяденька чмокал губами, трогал широкие зелёные вожжи, и лошадь, фыркая, мотала головой, порывалась с места.

 Но опять раздался добрый приятный голос:

- Андрей Яковлевич! Да обождите вы! Колюшку прокатим.

- А, племянничек, садись. Садись!- и дяденька стал оглядываться на дрожки. Ища, где меня посадить.

 Я сел рядом с Раей, и мы поехали. Мать смотрела на меня из окна. И Ольга смотрела, подперев руками подбородок, и завидовала мне.

 Переехали через нашу речку. Колёса взмутили воду, заскрежетали под ними камушки.

 А когда подымались в гору, Дарья Егоровна обернулась ко мне и отдала какой-то свёрток:

- На-ко, скушай. У нас с пашни осталось.

- Спасибо!- сказал я, а сам испугался: неужели сейчас высадят?

 Но дяденька гнал быстро, так что только мелькали дома с палисадниками. Он остановил лошадь через два переулка:

- Ну, слазь, пострел!

 Я соскочил и побежал домой, прижимая к себе свёрток, Чтобы не выронить чего-нибудь.

 У одного дома сидели парни, уже большие. Они курили и над чем-то посмеивались. Завидя меня, один – в чёрной рубахе – встал и пошёл на встречу.

- Что несёшь? Давай сюда! – закричал он.

 Я заревел и ещё крепче прижал к груди свёрточек с гостинцами.

- Не тронь его, Васька,- сказал кто-то с лавки.- Это Фонькин брат. Смотри, Ванька Тазя узнает, он тебе задаст!

- Что ты? А я и не знал. Тогда  - от греха подальше!- и парень дал мне дорогу.

И я побежал дальше и уже начал удивляться: ровно, недолго везли, а до дому ещё далеко.

 Я бежал и оглядывался назад – не гонится ли кто за мной, и уже запыхался, как вдруг из подворотни одного дома выскочила большая собака и бросилась на меня.

 Тут я заревел ещё громче и побежал ещё быстрей.

 Собака перегоняла меня, не давала ходу, старалась схватить за штаны, за босые ноги. А я уже не помнил себя, но всё ревел и что-то кричал.

 Вдруг я заметил, что собаки не стало, и больше не было слышно ни лая, ни рычания.

 Я оглянулся. Собака, прихрамывая и повизгивая , убегала обратно.

- Чего ты бежишь? Ведь собаки-то уже нет,- услышал я чей-то голос и увидел перед собой босоногого парня в красной рубахе, с заплатами на штанах.

- Я её камнем навернул,- объяснил он, подойдя ко мне.- А я видел, как ты ехал с Андреем Яковлевичем. Я у него лошадь в поле вожу. Пойдём я провожу тебя. Ты ведь тут живёшь за речкой, у дома – крыша конём. А я живу вон там, где берёза.

 Я посмотрел туда. Там стоял дом, покосившийся на одну сторону. Ни двора, ни огорода, ни заплота, и вместо крыльца – брёвна.

 « Вот беднота! Ещё хуже нас!» - подумал я.

 А парень назвался:

- Меня зовут Володька Дедя.

 И повернул к себе, отшагивая большими босыми, грязными, в трещинах ногами.

 Всхлипывая, я рассказал матери, какого страха натерпелся. Ждал от неё жалости и ласки, а она катала бельё и даже не оторвалась от своей работы, только отозвалась:

- Ничего, надо привыкать! Не то ещё будет!

 Я отошёл и развернул гостинцы. В свёртке было три пирожка. Я отдал один матери, а второй разломил Фоне с Тоней.

 Ольга ходила рядом, поглядывала, но не просила. Мне стало жаль её, и я отломил ей немного.

 В избу вошла маша – жена Степана Яковлевича ( к ним Ольга ходила няньчиться). Вошла, помолилась в угол на иконы и поглядела на всех.

- Что? Опять за Ольгой пришли? Можно отпустить, пусть понянчится. Нечего ей дома-то сидеть,- сказала мать.

- Ой, избавь бог от такой няньки, Кузьмовна!- сказала Маша.- Она чуть голодом ребят не зауморила. Оставила им каши, молока, булку, так она всё сама съела, а ребятам – ничего. Мы пришли – они базанят. Ну, думаем, заболели. А оказывается, не ели целый день…

 Мать сразу бросила катать бельё, опустила руки. Заволновалась и стала неотрывно глядеть на Ольгу.

 А Ольга опустила голову, швыркала носом и искоса поглядывала на тётю Машу.

- Ну, девка! – надрывно вскрикнула мать и больше ничего не сказала, только поднесла руку к сердцу и села. И слёзы полились на бельё, на каток.

 Мы все потупились, как будто все мы тоже в этом виноваты. Тётя Маша, не говоря больше ни слова, попятилась к дверями с жалостным лицом ушла.

 Тогда Ольга навзрыд разревелась и закричала:

- Мамочка! Я больше никогда так не сделаю!...

 

День отъезда

 

 И вот наступил день отъезда. Встали рано, бегали, хлопотали, а говорили между собой тихонечко, без перебранок.

 Мать по очереди подходила к сёстрам, что-то шептала им. Гладила по голове, целовала.

 Дошла очередь до Ольги. Она стояла потупившись. Её белые косички торчали, как мышиные хвостики, и были перевязаны ленточками разных цветов.

Мать долго начитывала ей что-то. Ольга то бледнела, то краснела, порывалась даже заплакать, а потом рассмеялась. Мать поцеловала её и отошла.

Теперь мать поманила меня. Я подошёл.

- Сынок, я уезжаю сегодня и долго меня не будет. Слушайся Фоню – она тебе крёстная. И Тоню слушайся – она постарше тебя. Зря не бегай, смотри у меня!..

 И она так больно стукнула меня пальцем по голове, что я чуть не заревел. Но она погрозила мне, и я проглотил слёзы.

- Ну, а будешь послушным – пошлю гостинцев, сапоги и что-нибудь из одежды. И пойдёшь в школу, а то год пропустишь.

 Потом мать поцеловала меня и отпустила.

 Как раз в это время на улице раздался звон колокольцов, и я сразу вспомнил слова ямщика на базаре: «Отомчу с колокольчиком».

 Я глянул в окно. Да! Тот самый бородатый мужичок на паре коней подъезжает к дому.

- Кажется. Здеся-ка!- крикнул он, придерживая лошадей. Колокольцы побрякали ещё немного и затихли. У меня сдавило грудь, В голове что-то наливалось.

 Уже заплаканными глазами я увидел входившего в избу Николая Кузьмича, брата матери, моего крёстного. Он сразу погрозил пальцем. И мне опять не удалось пореветь. Я стал вытирать глаза подолом своей рубашки.

 Крёстный пришёл проводить мать.

- Сюда! Сюда! - кричала она ямщику.- Привяжи коней к воротам! Заходи в избу, скоро поедем!

 Мать смахнула с глаз набежавшую слезу и бросилась к самовару.

 За крёстным вошла тётя Саня, его жена, переступили через порог Аркаша с Сашкой и сели на скамейку, пугливо поглядывая на нас.

 Вошёл и мужичок - ямщик.

 Мать поставила на стол бутылку вина и закуску, нарезала хлеб, достала рюмки.

 Крёстный сел за стол, вынул кисет, развернул его на колене, свернул «козью ножку». Мужичок набил трубку . и они начали курить. К потолку поднимался дым, ел глаза, и в горле стало горько.

 

О чём говорили на проводах

 

После нескольких рюмок начались разговоры.

 Крёстный говорил, что многие рабочие с семьями тоже уезжают, потому что на заводе становится нечего делать. И какой-то дядя Вася тоже уехал в Вятку.

- Останутся здесь те, у кого есть коровка, лошадка. А голь перекатная уплывает вся. И нам тоже придётся что-то думать: на одной-то рыбе не проживёшь,- сказал крёстный, поддевая вилкой огурец.

- Ой, Коленька! Да куда нам трястись-то? У нас одни ребятишки, а деньжат нет,- отозвалась тётя Саня, пошвыркивая носом и то и дело вытирая пот со своего круглого полного лица.

- Молчи, заголосила до времени,- пробурчал крёстный, скривив губы и закручивая усы.- С тобой и верно пропадёшь, с растяпой такой.

- Ой, Коленька! Зачем ругаешься? Хоть бы сестры-то родной постыдился,- отговаривалась тётя Саня, мигая небольшими глазами.

- Молчи! – снова бросил ей крёстный и потянулся за рюмкой.

- Молчу, молчу, Коленька,- торопливо согласилась она и стала хлебать редьку с квасом, с сожалением посматривая на свою уже выпитую рюмку.

Крёстный выпил уже порядочно, и глаза у него стали чернее и веселее, они искрились, как угольки , а чёрные волосы прядками спускались на лоб.

 А мы, ребята, чтоб не мешаться, залезли на полати и Аркаша рассказывал, как ездил с отцом на рыбалку:

- Такая щука большущая попалась, тятька чуть её выволок из воды.

- А лес от вас близко?- спросил я.

- Прямо за огородцем. Мы туда каждый день бегаем – векш гоняем. Они живут на деревьях, грызут орешки.

- А какие они?- заинтересовался я.

- Да меньше кошки. Рыжие. Хвост пушистый. И быстрые.

- А кусаются?

- Нет, не кусаются.

 Ямщик тоже стал веселее после рюмочек, достал из мешка ярушник, пару яичек и кусок мяса. И всё просил отведать его еды.

- Как тебя звать –то?- с этими словами он подсел ко крёстному и начал рассказ о себе:

- Мы ведь тоже живём неважнецки, можно сказать, из кулька в рогожку. Тоже хоть беги, если тебя послушать. Вон сын с япошкой воевал, пришёл калекой – обеих ног нет. Стало быть, работать не может. И кроме меня работать некому, а подать – отдай!

- У тебя кони – огонь!- крёстный махнул рукой, показывая за окно.- И коров, наверно, с пяток, а то и поболе. Ты работягу с собой не равняй. У тебя всё своё: хлебец, мясо, молоко, яички, маслице, овощи,- дышать можно.

 Тётя Саня сняла с головы своей вылинявший платок, подсела к матери и запела:

Прощайте, ласковые зори!

Прощай, мой милый дорогой!

Разделят нас долины,горы

И будем врозь дышать с тобой!

 

 Мать тоже подпевала и велела Фоне подпевать, и они пели, пели и прослезились.

- Ничего!  сказал крёстный.- Пусть ходят к нам, да и мы будем навещать. А когда и рыбки подкинем.

- Ну, как - нибудь проживут,- утешала себя мать.- Вот мучицы заработали у Андрея Яковлевича, а там - буду высылать.

- Это у толстопузого-то? Да он не даст им ничего, вот провалиться мне на этом месте. Он – богач! А богач – это паук. А мы беднота. И горшок котлу не товарищ.

- Да неужели совесть потеряет? Ведь целую пашню своими руками трое выжали!

- Совесть? Какая у него совесть? Он своё знает. На него вот такие работают,- и крёстный указал на мужика – ямщика.- Они ему за грош спину гнут: на своих лошадях вспашут, посеют, уберут и ему в рот поднесут, а ты-то захотела. Чтобы он раскошелился…

 Мать начала собираться в дорогу. Мужичок завязал свой кашель, натянул картуз, попросил ведра, вышел и напоил лошадей.

 Лошади стояли гладкие, отфыркивались. Они уже, должно быть, наелись: не хватали сено клоками, а только выбирали отдельные сенинки.

 

Расстаёмся с матерью

 

 Мы все вышли на улицу, и мать снова стала прощаться. Мы окружили её и заголосили. Но крёстный так рявкнул, что сразу все примолкли:

- Вам надо радоваться, а вы – в слёзы! Я вам покажу, как мать расстраивать! Она хочет денег заработать, чтоб кормить вас, одевать, а вы захныкали…

 Соседи тоже подошли к нашему дому. Колька Раков шёл рядом с матерью, а Ванюшка держался за её юбку – палец во рту, голый живот выпятился наружу. Он всё смотрел на лошадей. А они уже были готовы в дорогу, косили глазами, жевали удила. И временами позвякивал колокольчик.

- Ну, пиши. Кузьмовна, как там устроишься,- говорила Колькина мать.- Ведь моего-то уволили с завода. Не знаю, как теперь будем. Придётся и нам куда-нибудь подаваться,- плакалась она, держась за повозку.

- Да, Дунюшка, всем теперь такое житьё,- отвечала мать.- Ты уж присмотри за моими-то.

 Мать села в повозку. Сел и я Фоней проводить её. Она помахала рукой соседям. Ямщик тронул коней, и колокольчик сразу залился.

 Мы переехали речку, разрезая её до дна. Кони дружно вынесли повозку на горку и понеслись по улице. От скорой езды замирало сердце.

 Быстро доехали до дома Андрея Яковлевича. Он что-то кричал из окна, но ветер уносил голос, а стук колёс заглушал его. А вот и бучило. Кони снова косили глазами и осторожно переступали по настилу моста. Брызги долетали до нас. В уши ворвался шум воды и стало прохладно.

 Мать смотрела грустными глазами.

- Фонюшка! Соберёшь на огороде – сохрани всё, вам хватит. Редьку, хрен не оставь. Тоже еда. Сходи к дяденьке. Он за работу должен дать вам муки. Черныша не обижайте.- кивнула она на меня.

 Фоня слушала её и со всем соглашалась.

 За заводом уже началась песчаная столбовая дорога, и кони пошли шагом. Колокольчик дробно звонил в шаг лошадям.

- Ну. Фонюшка, хватит!- и мать велела остановить коней.

 Мы ещё раз попрощались с матерью. Слезли с повозки и стали смотреть ей в след.

 Мать всё ещё махала белым платком. А колокольчик затихал, удаляясь..

 Мы стояли на месте. Мне стало как-то скучно и жалко матери. Я заплакал и хотел бежать за ней. Но Фоня удержала меня, схватив за руку.

- Эта дорога ведёт в Слободское. А там и Вятка,- сказала Фоня.- А теперь пойдём домой…Пойдём я покажу тебе кладбище, где похоронен наш отец.

- Ладно!- сказал я.

- Вон смотри. Видишь сосенку с палисадником? Тут и кладбище. Я увидел много крестов, окрашенных в разную краску.

- Там они и лежат. Которые умирают?- спросил я.

- Там и лежат.

- А это кто?- снова спросил я, увидав мужчину верхом на лошади и с оружием. Как у охотника.

- Это стражник…

- Фоня! А кто это Ванька Тазя?- и я рассказал ей, как бежал домой с гостинцами и как у меня хотели отнять их, но не отняли – испугались Ваньки Тази. Она слушала с удивлением, но посмеивалась. Потом спросила:

- А ты не видал его?

- Нет, ни разу.

- Ну, увидишь. Это – Ваня, парень один, он на гармошке играет.

- И тогда ночью играл? Возле наших окон?

- Кажется, да. Это сын Дмитрия Макаровича, они живут в Машаловском переулке. А «Тазя»- его прозвище…