В гостях у дяденьки.

Вошли на кухню, где гремела противнями высокорослая миловидная женщина. Она прветливо улыбнулась. Поздоровалась с мамой, поглядела на меня. Её говор показался мне таким ласковым и добрым, что я пожелал про себя: побольше бы таких людей!

Пока она с уважением просила нас пройти в комнату да извинялась, что сама задержится, я успел оглядеть всю кухню.

 Кухня была просторная. Светлая и вся увешана кастрюлями, чашками, горшками. На столе, на противне уже лежали испечённые пирожки и от них шёл очень приятный запах.

 Меня удивила большая комната, обставленная стульями, креслами, шкафами, и я боялся даже ступать по светло-чистому, крашеному полу.

 В раскрытые окна не попадало солнце, его заслоняли деревья, а только веял прохладный ветерок.

- Так вот, Андрей Яковлевич, решила я уехать в Вятку,- сказала мать, усаживаясь на чёрный стул. А я встал около неё и боялся отойти.

- Что ты? И совсем? С детьми или как? Что это ты бросаешь насиженное гнездо?- заметил дяденька, обтирая платком вспотевшую красную шею, отдуваясь и тяжело дыша. Он расхаживал по комнате, поскрипывая лаковыми сапогами и поглядывая искоса на мои грязные босые ноги.

- Золотые детки у тебя, Андрей Яковлевич,- сказала мать.- Да и есть в кого быть такими хорошими да пригожими. Дарья-то Егоровна - доброй души женщина. А и сам-то ты, сокол ясный,- первый человек на заводе. Как идёшь – каждый человек шапку ломит.

- Ну, расхвалила опять… Давайте-ка лучше садитесь за стол,- пригласил дяденька. А потом подумал и сказал ещё так:

- Да, в Вятке – свои порядки. Там есть люди и приличные. И богатые. Где-нибудь и воткнёшься в кухарки или няньки. Таких людей там надо… Да от нас и хорошие уезжают, не только ты. Остаётся здесь сошка да блошка. Я и сам-то не знаю, как дальше жить. Бунты начались, политики свои права выставляют… Но взглянув на мать, на детишек, дяденька сморщил брови и перевёл разговор на другое:

- А этого стригуна-то куда?

- А дочки-то останутся. Фоня за хозяйку? Дяденька тяжело осел на стуле, тяжело повернул голову к кухне и на его полной шее набухли мясистые складки.

- Дарья Егоровна! Заждались мы твоего угощения!

- Сейчас, сейчас, дорогие мои! Дети стали садиться «лесенкой» - по возрасту, и было видно, что каждый знал своё место. Уселись и сразу спрятали руки под стол; я понял, что так здесь надо. Дяденька нащипал сахар, раздал всем маленькие кусочки, и никто не попросил по второму разу. Появились пирожки, ватрушки. Начали пить чай.

- Горе ведь, Дарья Кузьмовна, с детишками, - сказал дяденька. – Вон их сколько! Надо накормить, одеть, а придёт время – и выучить. Потом каждому дом понадобится. А старшей-то, невесте, надо приданое готовить. Без него никто не возьмёт. Ей больше всех надо!

- Что говорить, что говорить, Андрей Яковлевич, сама знаю – четверых рощу… Горе-то какое! – отозвалась мать. А мне почему то вспомнилось, как она рассказывала, что первая жена у дяденьки – Максимовна – была скупая да ехидная, но зато и богатая. А как умерла, ничего с собой не взяла, всё ему оставила: и деньги, и скупость. И он второй раз женился на вдове, вот на этой Дарье Егоровне, взял её с дочкой Раей. Рая уже невеста и вся в матушку – и душой, и сердцем, и красотой. А остальные дети у них общие.

 Пока мать понемножечку ела и разговаривала, я уже напился, наелся и стал поглядывать по сторонам. Стены у дяденьки обклеены обоями с цветами. И на них картины под стёклами. И большие часы. Они уже пробили раз нежно-нежно. Точно что-то просыпалось: тинь–тинь–тинь…

 А вот обитый белым железом сундук. Он тоже со звоном. Дарья Егоровна открыла его, что то взяла и сразу опять заперла.

 Чисто в комнате, тараканов не видно, нет и клопиных пятен.

 « Вот живут!» - подумал я. Пряча подальше под стол босые ноги. Мне давно уже хотелось высморкаться, но сделать это как дома – в подол рубашки – я не решался. Я заметил, что у Миши в кармане был платок, и он вытирал нос платком. И у Тины с Ваней были платки…

 Дяденька пил да пил, обтираясь платком, и снова говорил про житьё, да ещё про пашню. Но потом увидал, что мы уже напились, навострили уши и слушаем их разговор. Он кашлянул и сказал:

- Ну, стригуны идите во двор, нечего здесь сидеть! У вас своя будет жизнь, свои дела, тогда сами поговорите. Мать оглядела меня и, видно, сравнила с их детьми, потому что горько улыбнулась. А потом тихо сказала: - Иди! Побудь там!  Мы вышли во двор. Солнце стояло высоко, оно жгло и палило. На жёлтом песке босым ногам было горячо, как дома на печке.

 Мне было неловко с дядиными детьми, я не знал, что говорить. Они тоже молчали и только все поглядывали на меня.

- Вот там наша лошадка! – вдруг сказал Миша и побежал туда, где в сторонке стояли амбар, конюшня и хлев. За ним шагом пошла Тина, а за ней – и я. Я увидел карюю лошадь. Она хрумкала сено и поглядывала на нас, помахивая чёрным хвостом.

- У нас была чалая, да папка продал её. Купили вот эту, она лучше бегает, - объяснил Миша. Он стоял у конюшни как хозяин, заложив руки за спину.

 Рядом в хлеву, мычала коровка с большими красивыми рогами.

- Эта коровка нам молочко даёт,- нежным картавым голоском проговорила Тина. А Ваня в это время влез в дрожки и, раскачиваясь, кричал, что поехал на пашню.

 В каретнике к потолку были подвешены сани, на стенках висели хомуты, вожжи, шлеи, узда и дуга.

 Пахло навозом и парным молоком. Ходили гуси, куры, в корыте с водой купались утки.

 Я смотрел на всё, как во сне. Всё это я видел впервые, всё было по другому, не как у нас.

 Они даже и говорили не по- нашему: папка, мамуся.

- А тут в садике цветочки и черёмушка, - сказала Тина, утёрлась платочком и снова спрятала его в рукав платьица.

 Все побежали к садику. Я тоже побежал, но за мной погнался гусь и, вытянув шею, старался клюнуть меня в голые ноги.

 Я заревел и бросился на крыльцо.

- Не плачь, мальчик, они только пугают, а не кусаются,- сказала Тина.

- Не щиплются, - подтвердил Миша. И я вытер слёзы рукавом…

Мать нанимает ямщика

Когда мы с матерью пошли дальше, она стала как-то разговорчивее и охотнее отвечать мне, а я засыпал её вопросами:

- Почему дяденька богато живёт, а мы бедные? Почему у нас коровки нет? А это чей дом? А есть ли тут ребята?

 С разговорами я и не заметил, как мы очутились на площади.

 Тут стояла высокая белая церковь и слышался звон колоколов. А над церковью кружились галки, кричали, садились на крест. С площади мы спускались под горку, и я услышал какой-то шум.

-Мам! Это что шумит?

- Это - бучило: вода с плотины бежит. А вот за забором – фабрика. Там и отец наш работал…

 Вспомнив об отце, мать утёрла глаза узгом платка.

 За высоким деревянным забором и впрямь виднелись высокие кирпичные трубы. Из них шёл дым и вокруг как-то горьковато пахло. И слышался стук, шум.

Мы уже шли по длинному деревянному мосту. Много шло тут таких пешеходов. А другие ехали на лошадях – кто вперёд, кто обратно,- только колёса постукивали о неровные доски.

- Вон бучило! Смотри вниз,- и мать подвела меня к перилам.

 Я просунул голову между перекладинами. Внизу было бело, как снег. Это вода падала с плотины большим валом, клубясь и вспениваясь.

 Я недоумённо поглядел себе под ноги, но так и не понял, откуда бежит вода. Спросил у матери, но она не могла услышать меня в этом шуме и только махнула рукой.

 На лицо мне попадали капельки, по телу пробежала дрожь, как будто я стоял под холодным дождём. А в низу всё бурлило и шумело, а дальше убегало широкой рекой и где-то далеко-далеко исчезло. Один берег реки был высокий, крутой, а другой – низкий. И на низком берегу копошились мужики. Делали из тёса что-то вроде домиков.

 Я держался за перекладины и смотрел вниз, не отрываясь. И вдруг у меня закружилась голова.

 Но как раз в это время мать дёрнула меня за руку и кивнула головой – показывала, что надо идти. Словами она не могла сказать это: в шуме я всё равно не услышал бы.

 Я нехотя оторвался от перил и пошёл за ней. А на мосту осталось ещё много народу. Люди смотрели вниз и что-то показывали друг другу знаками, как глухонемые.

- Пойдём-ка поскорей, а то и до базара не дойдём! Зря я взяла тебя. Одна бы давно всё облетела,- сказала мать.

 Дальше опять показалась церковь, но уже поменьше, чем та, на площади, около которой мы прошли.

 А вот и базар! Народу-то! Лошадей-то! И каких только нет: вороные, карие, сивые, гнедые…

Тут же стояли телеги с поднятыми оглоблями. Пахло дёгтем и почему-то пряниками.

 Говор, шум, крик…Мне уже надоело всё это. Глаза разбегались, и я не знал, куда смотреть, да и не успевал: мать всё тащила меня в самую гущу народа, а я всё отставал в этой толкотне и не давал ей хода. Мне наступали на ноги, да я и сам запинался.

 Крестьяне продавали с возов муку, солод, овёс, горох. У телег стояли лопаты, вилы, грабли.

- Эй, подходи, мой товар погляди: хорош и недорог, копеек на сорок!- кричал какой-то мужичок с непокрытой головой, взлохмаченными волосами.

 А мать всё присматривалась не к товару, а к мужичкам. Передо мной же всё сливалось в одно, и только запахи менялись: то пахло хлебом, мукой, а то – свежим деревом и дёгтем.

 Но вот мать, наверное, нашла, что искала. Она остановилась около бородатого мужика, который стоял у телеги и продавал деревянные чашки да лукошки.

 Я обрадовался, что можно передохнуть, и остановился, утирая нос.

- Эй, дядя, в Вятку увезёшь?- спросила мать. И у меня сразу похолодело в груди.

- Дак что, можно… Сколько вас?

- Одна я… Вся тут… Ну узелок да подушка ещё.

- Что ж… Давай трёшку! Отомчу с колокольчиком. Лошади – огонь.

- Побойся бога-то! Больно много… Рубль и всё.

- Мало!... Рубль это разве деньги? Овёс-то, слыхала, как сыграл?- говорил мужик, ломая ярушник. Он ел его с огурцом, ловко откусывая белыми зубами, и когда жевал – суживал глаза.

 Мать решила идти дальше и потянула меня за руку. А я как раз засмотрелся на жеребёнка. Серенький, он сосал мать-кобылицу, а она, не обращая на него внимания, мотала головой, выбирая с телеги сено.

 Эх, мне бы такого жеребёнка…

 Но мужик, увидя, что мать уходит, заорал:

- Ну, ладно! Хороша больно молодушка-то! Увезу! Когда ехать? Куда заезжать?

 Мать всё объяснила и они ударили по рукам.

2.Мать уезжает

Мы снова дома

И вот мы пошли обратно. У меня заплетались ноги, я уже забывал всё то, что увидел, и очень горевал об этом.

- Мам! купишь мне такого жеребёнка? Больно хорош! Он будет со мной бегать.

- Куплю, куплю!- сказала мать и оглянулась на жеребёнка, но больше ничего не сказала.

 Опять прошли мостом, над бучилом. Но мать не дала мне остановиться – заторопилась домой.

 Остановились только на горке у церкви. Мать показала рукой:

- Вот видишь, от куда пришли? Это заводская сторона. А вот тут – наша заречная сторона. Которая лучше?

- А почему, мамка, у нас маленькие домики, а там – большие, кирпичные, и окон в них больше?

- А ты запомни: богачи живут у завода, а мы, беднота, здесь, за рекой.

Фабрика стояла как бы на мосту, и казалось, что она тоже должна делиться на две половины – богатую и бедную.

 Я спросил:

- Мам! А фабрика тоже пополам разделена?

- Нет, не разделена. Но там всё начальство из богачей, а рабочие – из бедноты.

 И я снова старался всё запомнить… Потом в каком-то садике я увидел длинный дом и рядом ещё такой же, и снова пристал к матери, дёрнул её за платье:

- А здесь кто живёт?

- Здесь – школа. И ты пойдёшь сюда, будешь учиться.

- А скоро ли?

- Вот уеду, вышлю денег, приоденем тебя немного, и пойдёшь!

 Я уже знал, что в школе научат читать, и сразу обрадовался. Уже не так тяжело мне было, что мать уезжает.

- И побежишь ты у меня с книжками в сумке! А потом вырастешь большой, будешь работать, станешь и мне на хлеб давать.

 У меня на лицо набежала радость, и я поднял голову в большом картузе.

- Даже конфет тебе куплю! И семечек куплю! И пряников!- говори я, гордо вышагивая.

 Мать погладила меня по плечам, поправила надоедливый большой картуз:

- Ах ты, Черныш мой! Значит, и пряниками будешь кормить?

- Буду!- отвечал я. Думая, что пряники – это самое хорошее и нужное на свете.- А Ольге не дам: она без тебя за уши меня таскает… А Тоне с Фоней – целую горсть!

- Ух ты, какой добрый!- сказала мать и похлопала меня по плечу.

 Пошли к нашему домику. Был он стар и беден, но всё равно родной и уютный.

 Сёстры сидели на завалинке – разбирали и чистили только что собранные грибы, а в корзинках-набирухах виднелись ещё и ягоды.

 На шестке уже потрескивала лучина – варилась грибовница. Ольга мешала её ложкой и облизывала чёрные от черники губы.

- Мамка, дядя Николай с тётей Саней были,- сказала Тоня, обрезая корешки грибов.

- А мы гуляли с сыночком. Всё ему покажи да расскажи.- надоел за дорогу.

 

 

Андрей Раков

 

С улицы, из-за речки, послышалась песня:

 

-Эх ты , доля, моя доля,

Доля бедняка!

Тяжела ты, безотрадна, тяжела, горька!

Не твою ли, бедняк, хату

Ветер пошатнул,

С крыши ветхую солому

Поразмёл, раздул?

 

Ольга посмотрела в окно:

-Мам! Опять «Доля» идёт.

И правда: это шёл, размахивая кошелём наш сосед Андрей Раков. Мы знали, что в кошеле у него печёные картошки: сам не доест, а детям принесёт.

 Андрей шёл, и его поматывало из стороны в сторону.

 Мать сделала сердитое лицо и погрозила Ольге кулаком:

-Я тебе дам, так обзывать его! Что за «Доля»? Он ведь не от себя это делает, жизнь заставляет – с горя пьёт. А ты – «Доля»! Чтобы я не слышала больше этого слова!

 Ольга, хотя и была самая бойкая, отошла от окна, а мать всё ещё ругала её:

-Больно бойка ты, да не подточена! У нас хуже доля-то чем у него.

 Я подсел к корзинке с малиной и взялся за ягоды. А Тоня вдруг забеспокоилась:

-Мам! Как он по переходам-то перейдёт? Упасть может! Смотри, еле на ногах держится!

- А ты беги-ка, скажи тёте Дуне. Пусть встретит… Вот беда-то с пьяным человеком…

Бросив нож и грибы, Тоня побежала через дорогу, сверкая босыми пятками.

Толстой утицей, вразвалочку, ругаясь и размахивая руками, выплыла тётя Дуня. За ней гурьбой выбежали ребятишки.

- Чтоб ты утоп, проклятый, не стал бы тогда лопать- каждый день в дыминушку! Да обожди, поддержу тебя! Вот теперь ступай потихоньку! Ступай, ступай, Андрюшка, золотой ты мой! Вот и сойдём сейчас по-хорошему… Чёрт ты безрогий, чтоб ты сдох совсем!

Перевела его и в тычки погнала домой. А около бежали Колька с Ванюшкой, и Ванюшка радовался вслух:

-Тятенька картошки-печёнки несёт! А он, пошатываясь, гладил ребят по голым, стриженым головам.

- Вот ведь каждому своё и немыто, да бело,- заметила мать.

Они поравнялись с нашим домом, Андрей остановился:

- Дарья Кузьмовна! Голубушка дорогая, соседушка ты моя! Извини – я сегодня выпил. Душа болит и сердце ноет.

 И опять запел свою песню ( он только её одну и пел):\

 

Эх ты, доля, мая доля…

 

 И зашагал домой. И Ванюшка с ним.

А Колька не пошёл, остался у нас и только проводил отца суровым взглядом:

- Опять напился! Наверно, все деньги пропил.

- А ты не горюй,- сказала мать. - Он пропил, он и принесёт- заработает. А у нас уж некому не пропить, ни принести…

 Тяжело вздохнув, мать ушла в избу.

 Колька Раков жался ко мне и посматривал на ягоды. Я дал ему горстку.

- А мне дядя Вася собаку привёл, Белкой звать,- сказал он и стал кидать ягоды в рот.

 Я был любитель собак, только незлых.

- Покажи!

- Да она уже спит!

- А я бучило видел!- решил и я похвастаться в свою очередь.

- Эка невидаль! Я его уже три раза видел, и даже на фабрике побывал. Там красное железо работают да ещё проволоку тянут,- прищёлкнув языком, сказал Колька.

 Я посмотрел на него и сравнил с Мишей- сыном Андрея Яковлевича. И он мне показался ближе, чем Миша. И я его не стеснялся, и он меня, как-то попросту мы вели нашу дружбу, делясь иногда последним куском хлеба.

 Мать стала звать всех домой. Мы поели грибовницы и легли спать в сенцах (в избе жарко да и клопы). Мать одна легла в избе - на кровать.

 

Ольга съедает наш хлеб

 

 Не успели мы заснуть, как до сеней долетели звуки гармошки. Это парни шли с песней нашей улицей.

- Это Ванька Тазя,- прошептала Тоня.

- Ну да, он!- подтвердила Ольга и стала стаскивать с меня одеяло. Но я ещё не спал и не уступил - стал тянуть к себе. И началась перепалка.

- Тише вы! Мать услышит, задаст баню с паром! - остановила нас Фоня.

 Мы примолкли.

 А на улице всё слышней раздавалась песня. Ей вторила гармошка, разливалась в ночной тишине. Где-то вблизи надсадно лаяла собака. «Наверно, это Колькина Белка»,- подумал я.

 

Песня подошла к самому дому:

Ветер дует, подувает,

Сад зелёненький шумит,

Моя  милая не знает,

Как моё сердце болит…

 

- Точно! Он!- шептались Ольга с Тоней.

- Он ведь Фонькин ухажёр!- громко сказала Тоня.

 Тут Фоня не выдержала.

- Чей?

- Твой!

- Да брось ты болтать, а то выдеру за космы!- и Фоня перевернулась на другой бок.

 А Тоня с Ольгой всё не унимались и ещё долго подсмеивались над старшей сестрой.

 С этим я и уснул.

 Утром проснулся рано, когда сёстры ещё спали. Заглянул в избу. Хотя окна были закрыты ставнями, но в щели всё-таки проникал свет и всё было видно.

Матери уже не было.

 Я посмотрел туда. Где она всегда оставляла хлеб, но и хлеба тоже не было - одни крошки.

 Я подумал, что хлеб лежит где-нибудь в другом месте, и стал доставать из печурка своих оловянных солдатиков.

 Проснувшись, сёстры прибрали постель и стали прихорашиваться перед зеркалом.

 Пока Ольга ругала меня, что я насорил на полу, доставая солдатиков,Тоня пошла за хлебом. Хлеба не было!

- Коля! Ты запирал за мамкой?

- Нет!

- Это я запирала. Все вы дрыхните, так кому же запирать, как не мне?- крикнула Ольга.

- Так это ты всё подобрала, весь хлеб! Что мы будем есть-то?- И Тоня заголосила.

 Подошла Фоня, всё осмотрела, подобрала крошки в чашку.

- Всё, всё очистила!

 Она поймала Ольгу за волосы и стала таскать её, а Тоня прибавляла тычками.

 Ольга ревела на всю избу, а я приплясывал, радовался, что ей попало.

 Кое-как вырвавшись, Ольга залезла на полати и, хныкая, рассказывала, как всё получилось:

- Сперва я свой кусочек съела. Съела и не почувствовала. А потом от ваших ломала да ломала помаленечку… Да много ли и было-то? совсем немножечко…

Тогда я сказал:

- Вот мамка скоро уедет – уже дяденьку на базаре наняла.

- Что ты- враз спросили Фоня с Тоней.

- Как, Фоня, останемся без мамки-то?

- Ну, что ж тут сделаешь? Как-нибудь! Потом мамка приедет нас проведать и меня заберёт с собой. А вы трое останетесь.

- Может, ещё скажешь - двое?- недоверчиво спросила Тоня.

- Время подойдёт - Колюшка один останется. С кем-нибудь. А мы все в город, на работу. Надо же матери помогать, одна ведь она у нас.

- Ой, неужели правда?- спросила Ольга и через брус спрыгнула на пол, заплясала:

- Я тоже в город поеду, городская буду. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Она даже позабыла обиду на сестёр.

- Обожди, не радуйся. Там делов надают, так забудешь свои «фу-ты ну-ты».

А мать в самом деле стала готовится к отъезду, всё прибирала и ушивала.

Продали баню. Я радовался: теперь мыть не будут, мыло в глаза не попадёт.

То ли дело на речке!

 Скосили траву на огороде и тоже продали. Приехал мужичок, поклал сено на телегу и долго ворчал, увязывая воз, и сено не важное и не больно много его.

Поворчал-поворчал и уехал, оставив запах колёсной мази.

 Мать сказала, что дяденька Андрей Яковлевич просил прийти на пашню – жать ржаное, овёс,  и ячмень, а за это он даст муки.

 Фоня с Тоней обрадовались:

- Блинов напечём, ярушников! – говорили они, потирая руки.

 И на другой день все пошли на пашню. А Ольгу отправили к соседу Степану Яковлевичу – понянчиться с ребятами.