Версия сайта для слабовидящих
30.03.2022 13:03
172

01. Мать уезжает. Николай Ганичев

Рисунок 1.jpg

1.Мать нанимает ямщика

Меня разбудил шорох

Меня разбудил шорох одежды и тихий голос матери. Она то и дело перешагивала через нас - собиралась на работу.

На полу, рядом со мной, три мои сестры ещё спали и даже похрапывали: за ночь - то выспались плохо – мешали клопы, мешали комары, залетавшие днём в открытые окна.

- Фонюшка, встань! Закрой за мной! Я пошла!- говорила мать и трясла за плечо старшую сестру , но никак не могла разбудить её.

-Ну и девка! Набегалась за день, да по вечеркам, так потом не добудишься: дрыхнет как мёртвая!...

Я пошевелился.

Мать заметила моё движение, но я был самый младший, и мне ещё не доверяли запирать сени.

- Мамка, я запру! – вдруг, вставая, сказала младшая Ольга и, протирая глаза, пошла к дверям.

-Ну, запри как следует, на тебя тоже плоха надежда! – сказала мать и остановила свой добрый взгляд на мне..

- И ты проснулся, Черныш! – с этими словами она наклонилась и погладила меня по голове.

-Вы не обижайте без меня парня, да не шалите! Фоне скажи, что хлеб разделён на каждого. Потом пусть сварит картошки, - торопливо договорила мать, завязывая вокруг шеи платок…

Вот она ушла в сени. Вот стукнула калиткой и, кашляя, прошла мимо окон.

И мы остались одни.

Ольга заперла за мамой, вернулась в избу, оглядела Фоню и Тоню, удовлетворилась, что они ещё спят. Тогда она, осторожно ступая босыми ногами, ушла за перегородку, к печке, и возвратилась оттуда с большим ломтём хлеба, приглаживая на ходу разлохматившиеся белые волосы, она снова залезла под одеяло и торопливо зачавкала.

Мать говорила мне, что нельзя есть, когда ещё не встал, и хлеба нельзя просить, потому что хлеб тогда тоже спит.

Но запах недавно испечённого хлеба так манил меня, что я все равно попросил:

- Дай мне!

- Спи-ка! Мал ещё! Живот заболит! – ответила Ольга и спрятала хлеб под одеяло.

Так началось утро. А днём в избе стало людно и шумно: сёстры Ольга и Тоня назвали подруг (Фоня, старшая сестра, куда- то ушла; у неё свои подруги, они уже взрослые).

Я с сёстрами не ладил. Они начнут играть в бумажные куклы - я рву их и бросаю в окно. Они играют в жмурки - я мешаюсь под ногами.

Тогда меня берут за ухо и уводят на печь. Я сижу там, заливаюсь слезами, жду мать.

Внизу-новая игра. Уже кровать стоит посредине избы, а подушки летают в воздухе, теряя перо.

Тут мне опять забава: дую на пёрышки, чтобы не так быстро падали, подольше держались в воздухе.

Но вот девчонки открывают двери в сени, садятся на кровать:

-Сейчас мы уедем!

И даже прощаются со мной.

Я снова плачу - как останусь один? Прошу взять меня с собой, а они отвечают:

- Некуда садить!

Игра сменяется пляской. Вместо гармошки играют в гребень. Поднимается пыль, лезет в глаза. От пискотни я зажимаю уши. Перед приходом матери все умолкают и торопливо начинают прибираться: ставят на место сдвинутые вещи, метут пол; сёстры выпроваживают подруг, а потом садятся ушивать платье, порванное во время игры. Обвиняют друг друга:

- Это ты моё платье порвала! Мамка заметит, что скажет? – с обидой говорит Тоня Ольге. А та – на неё… Возвращается с улицы Фоня, унимает спорящих.

 

Мать собирается уезжать

 

Мать приходит с работы. В избе – тишина. Сёстры словно воды в рот набрали. Молчат да поглядывают, что она принесла. А она, усталая, невесёлая, садится к столу, стаскивает платок с головы, разглаживает натруженные руки. Потом оглядывает нас: все ли на месте?

- Ну как себя вели? – спрашивает Фоню и переводит взгляд на меня.

- Да ничего, мама… Варили картошку. Хлеба хватило.

- А почему Черныш на печи? Наверно опять обижали? Ой, девки, доберусь я до вас! Один он у нас, мужичок-то! Жалеть его надо! Я, не ожидая зова, слезаю с печки и бегу к матери. На ходу жалуюсь на сестёр. Про свои проделки -  умалчиваю.

- Ну, не плачь! Я им задам! – и мать строго смотрит на Ольгу, зная, что именно с ней у нас никак не хватает миру. Я залезаю за стол и тоже жду: не принесла ли мать чего - нибудь вкусненького? А мать ходит, прихрамывая, по избе: ей и посидеть некогда, всё находит какое-то дело. Я знал, отчего она хромает: полоскала бельё для господ, стояла на льду на коленках и простудила ногу.

-Как жить с вами дальше?..- думала вслух мать.- Прямо ума не приложу… Работаешь, работаешь, а получаешь гроши…Умаешься, ног под собой не чувствуешь…Давай - ка,  Фонюшка, свари что-нибудь!

-Я, мама, тукмачей сварю с капустой да с картошкой, - отвечала Фоня и шла к печке месить тесто. А Тоня щепала лучину, разводила огонь под таганкой.-Ничего вы ,детёныши, не знаете… Ведь война идёт с Японией. Много будет сирот, калек… Не одни мы так бедствуем. Охватила беда всю Россию - матушку... Так что придётся вам, Фонюшка и Тоня, заняться: отдают бельё шить, полотенца подшивать, портянки солдатские. Всё заработаете на хлеб.

- Мам! Какая это война, где она? – спрашивал я. -Мал ещё. Вырастешь – узнаешь. Может, и побывать придётся…

Вот мать садится за стол, развязывает узелок. А я ёрзаю по скамейке и слежу: что там, в узелке? А потом смотрю на стенки. У нас стенки обклеены газетами, а на газетах много картинок. На картинках – солдаты с ружьями. Часто – часто я рассматривал эти картинки и уже понимал, что солдаты с раскосыми глазами – это японцы, а высокие, в сапогах – это наши.

Но одна картинка меня интересовала больше всех. На ней какой- то человек, оборванный, босой, стоял на коленях и молился. А позади японцы – готовились стрелять в него.

Чем дольше я смотрел на эту картину, тем больше мне было жаль босого солдатика. И я спросил матери:

-Кто это?

-Это наш русский солдат Василий Рябов попал в плен, они хотят его расстрелять.

О многих картинах рассказывала мне мать. Но я всё забыл. А про эту не забыл, жалел солдата…

Так было жалко и мать, когда она начинала горевать и причитать сквозь слёзы:

- Как буду жить? Куда деваться? Вот умер муж, оставил с четырьмя детьми мал – мала, меньше - делай теперь, что хочешь…

Мы тогда подходили к матери, обступали её кругом. Кто залезал на скамейку, кто вставал на колени и жался к ней, а я хватался ей за шею, целовал в губы, в щёки и глотал горькие солёные слёзы - её и свои.

- Ну, хватит! Поревёшь, и на душе как- то легче станет! – говорила мать, утирая лицо концом головного платка, и ссаживала меня на пол.

Сёстры, утирая подолом носы, тоже расходились по углам и брались за свои дела. Ольга шла к своим куклам, кроила, шила им, наряжала, разговаривала с ними.

А Фоня с Тоней вскоре стали подшивать солдатские полотенца, которые большой стопой лежали прямо на полу.

Тоня уколола палец. Она говорила, что больше не может шить, а мать всё равно заставляла её: «Это лень твоя не может, а ты шей!» Потом подумав мать добавила:

- Да… Придётся мне ехать на Вятку. Здесь работы нет, а там куда-нибудь устроюсь. Буду высылать деньги, и вы как-нибудь проживёте… Ты, Фонюшка, уже не маленькая – невеста, можно сказать. Останешься здесь за хозяйку. И не бойтесь. Никто вас не пообидит. Я накажу соседям, чтобы присматривали… Бегайте к Андрею Яковлевичу – он не оставит, даст мучки. И к брату Николаю Кузьмичу бегайте. И бабушка будет ходить к вам.

Мы снова обступили мать. Мы всё понимали, что без неё будем ещё хуже жить. Ведь на день уходила, и то не хорошо. А тут – надолго. И снова у нас навёртывались на глаза слёзы. Хотя и старые ещё не высохли.

- Я, мам, скоро пойду работать, буду помогать! – сказала Фоня.

- И я тоже!- поддержала Тоня.

- И я! – захныкала Ольга.

- Ну, ладно! Ведь это ещё не скоро: когда – то подготовлюсь да найду лошадь. А ехать всё равно надо будет! – ответила мать, заметив наше волнение.

Она нарезала хлеб, и мы сели за стол.

 

Кто жил вокруг нас

 

Я уже начинал один бегать по улице, но сначала познакомился с нашим двором и огородом.

Дом наш имел жалкий вид. Во многих местах крыши имелись просветы. На дворе – немножко дров и почему - то три больших пустых деревянных ящика. И одиноко ходит наша единственная рыжая курица, тоскливо кудахтает да пощипывает травку. Со двора - дверка в огород. Там растут картошка ,горох, капуста и морковь. Тут же банька, в которой я пролил немало слёз, когда попадало в глаза мыло. Огород был обнесён заплотом. А дальше уже начиналась пашня.

Наша улица – Ёлочная. Она вполне заслужила это название, потому что была совсем не далеко от леса. Наш старенький домик – крыша конём – стоял в конце её, как бы притаившись. А рядом – ещё пять домиков .Один из них – домик Грушихи – был всегда заколочен. Но недавно прилетали жильцы и в него, как прилетают весной скворцы в скворечник. Прибрались, начали жить. Тоже – без отца. Мать – черноватая,  невысокая женщина, да трое ребят. Но невмоготу им пришлось, снова вспорхнули, и больше я их не видал.

Конец улицы пересекала небольшая речка. Мне очень хотелось узнать, откуда и куда она течёт. Но я ещё не решался далеко бегать. Наш домик - у этой речки. Рядом с нами жил Семён Изергин, красавец высокого роста, лет сорока. У него жена Фоня, добрая женщина, дочь Саня и сын Вася, мой ровесник. Дом у них новый, но двора и даже крыльца нет – не построили, не осилили. Не хватило денег. Семён всё ездил искал счастья в другие места, да, видно, и там нет счастья. А через улицу, наискосок, жил Андрей Раков – забубённая головушка. Он работал на фабрике, любил выпить, и всё же они жили лучше нашего. Но его жена Дуня всё равно часто плакала, обижалась на свою долю. У них - трое детей: Николай (мне ровесник), Ваня (поменьше) и Тоня (она ещё в зыбке качалась). Дальше жили Пестовы, но они какие – то замкнутые. У них палисадник – даже окон не видно. И я о них ничего не знал. И ещё жил брат моей матери, мой крёстный – Николай Кузьмич. Ему лет сорок пять. Он работал на фабрике, на печах. Он угрюм, неразговорчив, зря не рассмеётся, разве только улыбнётся нехотя. Он высок, сутул, черноус, черноглаз. Я почему-то боюсь его и убегаю подальше, когда он приходит… А крёстный меня вовсе не замечает, не приласкает никогда, даже слова не скажет. Николай Кузьмич – заядлый рыболов. У него и лодка, и снасти. В свободное время он всегда на пруду. Тётя Саня, его жена, бегала по заводу с большой корзиной, продавала рыбу. Частенько она забегала и к нам:

- Нате-ка вам свеженькой! Коля велел занести! – и подавала в окно серебристую, ещё живую рыбу.- Слава богу, сегодня копеек на сорок продала и ещё без мала полкорзины. Откроет корзину, а там щуки, лещи, окуни .Некоторые ещё двигают жабрами, как бы жуют, и хватают воздух.

У Николая Кузьмича тоже трое детей: Аркаша – с меня ростом, Саша – пониже, да Тоня, небольшая. И бабушка, мать нашей матери, тоже у них живёт. Она и к нам ходит. Идёт бабушка, всё в пол глядит. Точно ей не охота ни на кого смотреть. Принесёт мне огурец или репу, сунет в руку, булькнет два словечка – « Держи, парень!» - и больше ни слова не дождёшься. Я радёхонек, прыгаю около неё: « Бабушка! Родненькая! Принесла репки!» А она взглянет сердито и уйдёт…

 Но речка, речка! Она как бы притягивала меня к себе и запомнилась мне на всю жизнь. Летом она не большая – курица перейдёт. Зато весной через неё не пройдёшь. И делали тогда переходы – четыре доски, толстые и широкие. По улице мимо нас шла проезжая дорога – и на завод по ней можно пройти, и в ближние деревни: в Калабино, в Тихоны, в Великое Поле. А ещё на пашни и кирпичный завод. Так что мимо нас всегда шёл или ехал народ. И скот на пастбище гоняли по нашей улице. И с пастбища – тоже по нашей. Я часто приплясывал, как услышу, что заиграет пастух. Бывало, стоит он – в лаптях, с длинным кнутом. В шапке чижом, - уведёт глаза вверх, заиграет жалостное – жалостное. Коровы идут мимо чинно и важно, с отяжелевшим выменем. И как бы помогают ему своим мычанием. А я слушаю его жалостную музыку, даже подхожу поближе и всё удивляюсь: как это он так может? А люди уже открывают калитки, пропускают своих кормилиц – коров в хлев.

 

Идём на заводскую сторону

 

В воскресенье мы с матерью пошли на заводскую сторону. Впервые мои ноги шагали в такую даль. Всё вокруг было для меня никогда не виданным и не слыханным, и я обо всём расспрашивал мать. А она, видно, уже устала мне отвечать – буркнет слово и молчит. Я даже не расслышу толком, а переспрашивать не решаюсь. Было жарко, палило солнце. Мать вела меня за руку, рука у меня вспотела. Я всё порывался освободиться, но мать ещё крепче держала меня. А кругом – по обе стороны – дома, дома и дома. Некоторые – с палисадниками. Из раскрытых окон слышался говор, песни. Кое-где пили чай: я видел самовары на столах. Ребятишки бегали по улице с пирогами в руках. Меня манил запах горячего пирога, я завидовал, у меня текли слюнки. А ребята как бы нарочно, как бы подтравливая, откусывали от пирогов помалёхоньку.

- Куда это ты, Кузьмовна? Да и никак с сынком? – спрашивали у матери знакомые и оглядывали меня с ног до головы – босого, в большом картузе. Мне мешал смотреть этот большой картуз, он сползал, закрывая глаза. А так хотелось всё разглядеть! И куда бы я не глянул, всё было ново. Вот телеги стоят у домов. Вон какой-то мужичок вывел из ворот лошадь, быстро вскочил на неё и мигом ускакал в переулок. А домов-то, домов-то сколько! У меня глаза разбежались. Я ведь думал до этого, что здесь только мы живём, да соседи возле нас, да речка куда-то бежит – торопится, вот и всё.

- А вот и дом Андрея Яковлевича! – указала мне мать, и я посмотрел туда. Я ведь ещё никогда не бывал там. Дом большой, окрашен в жёлтую краску, с палисадником. Высокие деревья не дают заглянуть в окна. Чтобы попасть туда, надо перейти речушку по мостику. Но это уже не такая речушка, как у нас. У нас – быстрая, чистая, а эта стоит на месте. И на ней плавает зелёный ил и растут какие-то белые цветы. И даже лягушки квакают. Я остановился смотреть на лягушек. Но мать сразу дёрнула меня за руку:

- Ты что на стоячую-то воду засмотрелся? Подумаешь невидаль. Болото ведь здесь, и вода непробеглая. С мостика пошли по дорожке, усыпанной чем-то чёрным, колючим. Я вприпляску выбирал, куда ступить. Мать увидала, как я прыгаю туда-сюда, и вдруг сказала со вздохом:

- И обуть-то тебя не во что! Как же в школу-то отдавать?.. Мы подходили к дому. Из раскрытого окна выглядывал мальчик в белой рубашке.

- Здравствуй, Мишенька! Дома ли папка с мамкой? – спросила мать, задирая голову на высокое окно. Мальчик кивнул ей в ответ, повернул голову в комнату и что-то сказал. И вот, заслонив всё окно, показалась фигура дяденьки – Андрея Яковлевича. Его чёрная борода легла на Мишину голову, и Миша выглядывал из под неё, как из под чёрного веника.

- А, Дарья Кузьмовна… Здравствуй, дорогая! Куда это потопала, да ещё с сынком?.. Заходите к нам чайком побаловаться. У нас как раз Дарья Егоровна пирожки печёт. Тут из окна стала протискиваться ещё чья-то головка, но так и не смогла протиснуться и скрылась.

- Здравствуйте, Андрей Яковлевич! – поклонилась в ответ мать. – Да мы пошли до завода…

- Завод не уйдёт! Заходите, потолкуем. Давненько не видались!

- Зайдём уж!- и мать снова взяла меня за руку и потянула за собой. А я только-только опять засмотрелся на лягушек:

- Ух, сколько их! Вот бы погонять! Не доходя до ворот, мать оглядела меня и так сильно сдавила мне нос рукой, что я уже хотел зареветь. Но она и сама сморкалась, прятала чёрные пряди волос под плат – приводила себя в порядок. Вот она взялась за кольцо, открыла калитку. Мы вошли во двор, посыпанный жёлтым песком. Везде чисто. Справа – садик, огороженный низким дощатым заборчиком. Дяденька и его детишки уже стояли на крыльце.

- Заходите, заходите! Побеседуем о житье - бытье! Дяденька был среднего роста, полный, с большим животом, в плечах широк, длинные волосы в скобку. Одет опрятно, поверх белой рубашки – жилетка. На жилетке – цепочка, которая уползла в какой-то маленький карманчик. Лицо у него с улыбкой, чёрные глаза быстро бегают. Он разговорчив, в весёлом настроении. А детишки стоят около – не смелые. Жмурятся от солнца, а всё-таки с любопытством глядят на меня.

- Ну, стригуны, знакомьтесь, - подтолкнул он детей.- вот это Миша, мой старший сынок… А это – Ваня… А вот и дочка – красавица Тина. А это (он показал на меня) – мой племянник Колюшка.

Миша стоял передо мною, мигая от солнца. Он был в белой вышитой рубашечке, в бархатных штанишках, заправленных в сапожки. В руках он вертел какую-то коробочку. Тина ёрзала по песку жёлтенькими туфельками. Переглатывала и закрывалась рукой – видно, стеснялась нас. На ней было аккуратное платьице в оборочку. В тёмных косах – белый бант. На щеках у неё были ямочки и играл румянец. Конопатенький Ваня с рыжими волосами на голове, улыбаясь смотрел на нас.

- Ну, что мы тут? Давайте в избу,- проговорил дяденька, тяжело ступая по крашеным ступенькам. И каждая ступенька скрипела под дяденькиными шагами. А мы пошли все сразу – пять человек!- и под нами не одна ступенька не скрипнула…

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ   СЛЕДУЕТ